Атака из Атлантиды

Некоторые люди при встрече с невозможным буквально сходят с ума, другие просто отказываются верить своим глазам. Но Ходжес всю жизнь провел, пытаясь сделать невозможное возможным, и сейчас спокойно оценивал ситуацию.

Робот не стал бы говорить таким образом, а существо явно было не созданием из плоти и крови. И тем не менее оно совершенно очевидно представляло собой какую-то незначительную, но говорящую форму жизни. Он поставил фигурку на стол и накрыл проволочной корзинкой для мусора.

— Итак, — сказал он, — кто ты такой, откуда взялся, и что тебе нужно?

Гермес тем временем изо всех сил пытался внушить ему, что он — разъяренный лев, но все его попытки на профессора ни малейшего влияния не оказали. Львов он тоже видал.

— Недурственная иллюзия, — заметил он с улыбкой. Нет, гаденыш. Ты не лев. Если подумать, то получается, что, возможно, и первоначальный твой вид не настоящий. Так кто же, все-таки, тебя послал — мой племянник или Браф?

Гермес наконец сдался и снова принялся рассказывать историю своего появления на свет, эпизод за эпизодом, до тех пор, пока крыши соседних домов не окрасились под лучом восходящего солнца — в розовое. Тут он заторопился и пылко завершил свой рассказ. Первоначальное неверие Ходжеса постепенно сменилось сомнением, а сомнение в свою очередь уступило место полувере.

— Так вот, значит, как оно все было, да? Герр Эрнст? Кусок жвачки? Возможно. Ну, хорошо. Я, пожалуй, поверю тебе, если только ты объяснишь мне, как можно видеть без помощи оптического устройства, которое фокусировало бы изображение на чувствительной поверхности?

Этот момент Гермес упустил из вида и принялся лихорадочно придумывать объяснение.

— Очевидно, поверхность чувствительна только к свету, падающему на нее под определенным углом, — наконец сообщил он. — А мое ротовое отверстие… у меня ж, извините, есть рот, я потомственный алкоголик… должно быть, играет роль очень грубого объектива. Ну да, чего-нибудь вроде старинной камеры-обскуры. Смола внутри меня тоже имеется. Изогнутая поверхность способствует. И если мне, извините, требуется видеть более отчетливо, я могу выдуть на ее поверхности относительно прозрачный пузырек. Н-да, чтобы… чтобы получше сфокусировать свет, нечто вроде линзы. А радужная оболочка, я полагаю, мне не нужна.

— Хмммм, так значит, Браф решил, что создал жизнь и захотел сделать из меня идиота, приведя моего искусственного человека к сознанию, так? Значит, он похитил Антропоса с этой целью?

Гермес что-то кисло буркнул в ответ. Его разуму были совершенно не свойственны внезапные припадки гнева и глухой ненависти, которые до тошноты наполняли мысли людей.

Но тем не менее его мысли тоже в какой-то мере были окрашены той неприязнью, которую всечасно испытывал к биохимику доктор Браф.

— Можете мне верить, профессор, но я абсолютно точно знаю, что доктор Браф не трогал вашего создания!

Его собеседник скептически усмехнулся.

— Откуда такая уверенность?

— Я читал его мысли, и при этом правда от меня бы не скрылась. — В доказательство маленький бог передал в мозг| Ходжеса часть мысленной картинки, извлеченной им из сознания Брафа.

— Хммм. — Биохимик убрал корзинку и взял крошечную фигурку в руки. — Тогда понятно, как он оказался на пленке. Пошли-ка со мной, цуцик. Я буду одеваться, а ты тем временем попробуй почитать мои мысли. Думаю, ты будешь изрядно удивлен.

И Гермеса определенно удивило то, что он прочитал в мыслях у профессора. Тот был совершенно убежден в виновности Брафа, его изрядно потрясло услышанное от Гермеса.

Вместо того чтобы оказаться хитроумным планом поломки карьеры противника, кража искусственного человека, как выходило, являлась самой обычной кражей. Бог сосредоточился на одной детали, пытаясь разгадать загадку. Причиной, заставившей биохимика отправиться в лабораторию, была записка, полученная им накануне вечером. Именно из нее он узнал о пропаже своего любимого детища.

— А что случилось с запиской насчет выкупа? — спросил Гермес.

Ходжес в этот момент как раз отчаянно боролся с мужским символом рабской зависимости от моды — своим галстуком.

— Она все еще у меня в кармане — вот. Он протянул своему собеседнику написанную корявым почерком записку.

Текст был грубым и откровенным: «Прафесор, твой искуствиный разум у нас если хочешь получить обратно — гони 1000$, а бабки паложь в бумажный пакет и забрось завтра днем в мусорник на заднем дворе и ни вздумай званить копам». 

— По всей видимости, дело рук хорошо образованного человека, — проворчал Ходжес. Наконец он справился с упрямым галстуком и, оглядев себя в зеркало, ровно две секунды наслаждался победой. — В подобных записках они всегда стараются показаться излишне грамотными. До умерцанья в глазах, как говорит мой племянник. Потому-то я и решил, что это доктор Браф пытается сбить меня со следа.

— Надеюсь, ненависть к нему не сыграла тут своей черной роли?

— Я вовсе не испытываю к нему столь сильного чувства, признался он. — И, если бы его не мучила совесть, он бы тоже не питал ко мне ненависти. Мы ведь довольно долго были добрыми друзьями. И оставались бы ими… не будь оба чертовски упрямыми. — Профессор улыбнулся, беря в руки маленькую фигурку. Взял нежный, чудесный груз и с ним на ладони направился на кухню. — Ты ведь, скорее всего, не ешь, верно? А мне, пока не помер в борьбе с Брафом, приходится. Он же сыграл со мной злую шутку, согласись. Но я и сам не раз прибегал к подобным же приемам, чтобы раздобыть деньги для своего отдела. У нас в Кортоне, когда дело доходит до финансирования, всегда начинается черт знает что. Коммунальная война. Грызня.

— Но неужели вы могли подумать, что, пробравшись к вам в лабораторию, он оставит такую важную улику, как свой собственный ключ?

— Люди частенько совершают смешные промахи, а мастер-ключи есть только у руководителей отделов. На том ключе, уверяю тебя, стоял его номер. — Ходжес доел остатки булочки и запил ее молоком. — Однако все это довольно забавно. Давай-ка подумаем. Браф оставил ключи на столе, а вчера сам потерял один из них. Таня утром была в лаборатории. Его милая Таня. Как раз перед свиданием с этим моим полудурком. Прости, с племянником. Хммм…

— Но ведь не стала бы Таня… — Гермес счел для себя невозможным не встать на защиту ее репутации. Он же, почитай, больше суток уж полагал, что влюблен!

Но Ходжес перебил его.

— Ты просто плохо знаешь Таню Браф. Для себя она бы этого делать не стала. Но попроси ее о чем-нибудь симпатичный молодой человек шести с лишним футиков росту, она бы родного отца в рабство продала. Так что эта записка насчет выкупа… вполне возможно, что дело рук Джонни.

— Значит, вы думаете, что ваш племянник?..

— Не берусь утверждать что-либо наверняка, но такая возможность не исключена. Это вполне в его духе. Давай сделаем вот как. Ты попробуй раздобыть немного этой соли калия… Да-да, я уже. давно знаю о ее существовании от твоего патрона… А я помогу тебе вывести на чистую воду мерзавца Джонни.

— Если вы поможете мне увеличить рост… э-э… положим, до пяти футов и тридцати пяти дюймов… — он избегал употреблять дикое, для него уж почти непристойное клише «шесть с лишним футов»,  заставлявшее страдать и тревожно сжиматься несуществующее сердце. Мало того, что не существующее. Но еще — отныне и разбитое вконец. Нет, вы только представьте. Ощутите глубину этой потери! Образ Тани меркнул звездою на утреннем небе, образ Тани скрывался из виду фигуркой, оставленной позади себя на скоростном шоссе. Никаких шести футов. Пять тридцать пять, всех делов.

Гермес ограничился менее болезненным для себя аналогом, но — в адекватном пересчете. Ведь эта проблема, вопрос могущества плоти, по-прежнему для маленького бога оставался стоять на первом месте. Он устал наконец! Устал числиться маленьким! Был большим потому что. Или вдруг стал им.

Как-то вдруг. Стоило ощутить, все пройдет. Есть вещи значительно более важные, чем нелепая возня несуществующей крови близ лона, в груди. Чем эта смешная любовь. Наверное, правда. И честность. И истина. И ученая совесть. И дружба, черт возьми! Он задохся, но вымолвил: