Босиком в голове

Лежат на своих хрупких ложах, расстояние между кроватями пятьдесят семь и девять десятых сантиметра. Ширина разделяющей их пропасти. Темнота, система слежения отключена, но это ничего не значит — связи сохранились, а все определяется именно ими — просто система задремала. Когда-нибудь она оживет и покажет то, что произойдет здесь однажды ночью, когда комнаты наполнятся мерцающими потоками и блеклые обои обратятся деревами, шепчущими на ветру твое имя, и бледная, как сама смерть, русалка отодвинет полог, и зеленые липкие косы ее упадут на твою подушку… Он сел и затряс головой. Новые неведомые Конинкриику вибрации гуляли по его сознанию. Они нечто воспроизводят или, наоборот, они являются производной чего-то еще — впрочем, это совершенно неважно — важно то, что они наличествуют здесь и сейчас. Может быть, по транспортной артерии идет тяжелая техника, от которой сотрясается вся округа; может быть, его артерии забиты шлаками настолько, что его несчастное сердце уже не справляется со своей работой, замирая от ужаса при мысли о том, что его ждет коронарный тромбоз. Если он разбудит Марту, вместе они скорее разберутся в том, что происходит на самом деле, но это практически лишено смысла, поскольку никакой практической ценностью знание это обладать не будет. Все как-то сместилось, поплыло, расплылось… Он уже не помнил, как выглядел тот прежний мир, он воспринимал лишь островки событий и их результирующие, никак не связанные между собой, разрозненные… Лофборское послание о мультикомплексной природе всего и вся уже гуляет по миру — болезнь опережает своего пророка. С этой мыслью Яан Конинкриик вновь погрузился в пучину зыбких неверных снов.

На темной сырой набережной Остенде стояли они. Анджелин рыдала в объятиях Чартериса. Волны времени набегали одна на другую и, шипя, отступали в стихию, их породившую. Траурная песнь «Эскалации»: «Но «форд-кортина» одним прыжком ее настиг». Костер вот-вот погаснет. Машины — сплошной оп-арт, половина краденые. Вокруг красной «банши» и дальше вдоль бульвара — толпы поющих бельгийцев. Пробуждены его речами. Возбуждены. Музыка.

Делайте мгновенные снимки себя — так говорил он им, — делайте их ежесекундно! От вас требуется только это и ничего боле! Вы теряете их, они валяются повсюду, в них облачаются совсем другие люди, это тоже искусство. Каждую секунду делайте такой снимок, и вы убедитесь в том, что мы суть последовательности проходимых нами или — точнее — свидетельствуемых нами состояний. Набор статичных снимков и ничего боле. Снимков таких великое множество, и все они отличаются друг от друга. Нам только кажется, что мы бодрствуем, — на самом деле мы спим! А ведь все это возможности, все эти множественные возможности, всегда принадлежали и принадлежат нам, просто мы не знаем об этом! Задумайтесь об этом, и вам тут же откроется очень и очень многое! Изгоните из себя змея! Я сейчас нахожусь здесь — вы видите меня, а я вижу вас — верно? Но точно так же я нахожусь сейчас и в любом другом месте, и не только я — мы, все мы, находимся разом всюду! Вы понимаете меня? Между здесь и не-здесь нет разницы. Она существует для нас только потому, что нас приучили к такому взгляду на мир, и обучение это началось с того, что нас стали приучать к горшку, — вы понимаете меня? Забудьте о том, чему вас учили, живите сразу всюду, разойдитесь народом, развернитесь спектром, уйдите от этой роковой, этой страшной однозначности. Сделайте многозначным само время, будьте всеми возможностями его — упущенными, реализованными и грядущими! И да будет имя вам легион, ибо только в этом случае ломаная вашей жизни обратится гладкой кривой! Живите не вдоль — живите поперек, — и вы сподобитесь бессмертия уже здесь! За мной! Будем вместе в этом великом заходе! Впоследствии Анджелин прокомментировала это его выступление так:

— Помнишь, я говорила тебе о собаке в красном галстуке? Так вот, твое бессмертие — такая же чушь!

Он обнял, он полуобнял ее — одна рука вокруг ее талии, другой несет ко рту вилку с наколотыми на нее бобами — одна из его составляющих насыщает себя пищей.

— Глупая, ты почему-то сводишь все к органическому существованию, в то время как последовательности статических снимков, о которых я говорил, не имеют к этому никакого отношения — они существуют автономно. Скоро ты начнешь понимать, насколько новое мировосприятие свободно от старых условностей и подразделений, которые Успенский называл функциональными дефектами системы восприятия Как я уже говорил, самонаблюдение и съемка моментальных фотографий, запечатлевающих состояние души, приводят к серьезным изменениям в нашей самости, в нашем «Я» — эта практика позволяет нам в конце концов прийти к нашему подлинному «Я». Ты понимаешь, как это важно?

— О, Колин, замолчи, пожалуйста, мне все эти твои разговоры сильно на нервы действуют. Тебя послушать, так я должна и вовсе от себя отказаться, и вместо того чтобы жить по-человечески, заниматься какой-то чушью. Ты думаешь, я не помню, кто убил моего мужа? Нет, мой хороший, этого тебе я никогда не забуду! Хотя — хотя, честно говоря, меня это сильно не волнует. Какая, в конце концов, разница? Ты мне лучше вот что скажи — ты все твердишь о какой-то там множественности, но разве не существует таких вещей, которые могут быть либо чем-то одним, либо чем-то другим и только, — а?

Так и не выпуская раздраженной Анджелин, он поднялся со сладострастного сыпучего песка, подошел к самой кромке воды и швырнул пустую консервную банку в галилееву тьму. Повсюду люди.

— Например?

— Пожалуйста! Я могу родить твоего ребенка, а могу и не рожать его! Что ты мне на это скажешь?

— А ты что — ждешь от меня ребенка?

— Я пока в этом не уверена.

— Вот тебе и третья возможность.

Холод в его глазах.

У нескольких зевак, бродивших в этот час по берегу, были фонарики. Не раздеваясь, они бросились в воду, чтобы выловить оттуда удивительную реликвию — опорожненную Им и брошенную Его рукой консервную банку. Они боялись упустить ее — утонуть они не боялись… Банка из-под бобов покачивалась на желтых волнах там, куда не долетали песни сабинян. Еще дальше виднелся уродливый ущербный серп Луны, со всех сторон объятый непроницаемой мглою, напитанной новым доселе не известным психомиметическим ингредиентом.

Грязнущий молодой человек, звавшийся Роббинсом, прежде известный как Святой Роббинс Ноттингемский, плюхнулся в воду и заорал:

— Ты круче меня, парень! О, эти твои перекрестные ссылки! Так не дай же мне утонуть, Чартерис!

Чартерис стоял у самой кромки воды, не обращая на лежащего у его ног Роббинса никакого внимания. Он смотрел на ущербный серп. И тут же, но уже повернувшись лицом к Остенде:

— Други! Мы должны отказаться от этого страшного принципа «или-или», калечащего наши жизни, превращающего нас в автоматов! По мне так уж лучше быть псом! Мы должны искать, должны идти по следу самих себя подобно гончим! Среди прочих камней, лежащих на этом берегу, есть и такие, что связаны именно с вами, — найдите их! Это ваши жизни — ваши жизни и ваши смерти! Ищите же — у вас почти не осталось времени! Я вижу наше будущее. Оно прекрасно — оно прекрасно, как восьмирядная автострада! Постоянное ускорение и бдительность — всегдашняя бдительность! Знайте — вечность граничит с увечностью! Ищите меня, други, ищите меня истинного, и вы обретете себя! Слушайте! Завтра смерть похитит меня у вас, но тут же я вновь вернусь к вам, и вы поймете тогда — поверите тогда, что я там, на том берегу, где нет всех этих «или-или»! Смещения больше не будет!

— О, чудо! — вскричали музыканты и водители рефрижераторов, и полуночники-параноиды. Анджелин прижалась к нему — она не понимала его слов, и это было замечательно. Рядом с ним, вокруг него происходило что-то немыслимое — чудовищное столпотворение, того и гляди раздавят. И позади ликующих толп, прижимая к груди священную банку, обезумевший от счастья, продрогший до мозга костей Роббинс, по темным улочкам потусторонних пространств, ликуя.