Страница 10 из 63
— Послушай, Мамед, — полушёпотом, взволнованно, как показалось Малюте, пытался возражать один из собеседников, судя по окающему выговору, выходец из центральных областей России, — ты же не умеешь, а главное, не знаешь, как это делать…
— Вадим Сергеевич, дорогой, я что сам этого хочу, а? Ну, ты посуди, если не я займу твоё директорское кресло, его всё равно займут наши, только вот, кто это будет, ни тебе, ни мне не известно. Так на кой чёрт упускать такой шанс?
— Да обидно же! Я что не родной в этих местах? Завод с нуля поднимал…
— Никто у тебя твоих заслуг не отнимает. Почёт и уважение тебе от горцев, а вот управлять ты дальше не можешь. Все управленческие места решено передать национальным кадрам. Да и Аллах с ним, с этим директорским стулом. Мы с тобой уже сколько времени дружим? Детей поженили. Дальше, я боюсь, дурнее будет, разговоры разные ходят. Говорят, что квартиры в центре Махачкалы надо у ненаших отобрать и передать своим. Говорят, уже и списки составляют. Боюсь, скоро вообще тебе с семьёй уехать придётся от греха подальше…
Задымив сигаретами, они разошлись не прощаясь.
«Что за бред, — подумал Скураш — Какие списки, какие выселения? Кто разрешит?»
Прошло всего четыре года, и в девяносто втором выселяли уже без всяких списков. Просто стучали ночью в дверь и давали время на сборы. Не уедешь − пеняй на себя, поплатишься здоровьем своим и семьи.
С того лета Махачкала мало чем изменилась, хотя запустение и обшарпанность фасадов достигли той критической черты, которая не дает размыться общепринятым понятиям цивилизации. Зато среди всеобщего разора то там, то сям высились краснокирпичные громады новых особняков.
Переодевшись у разведчиков и вооружившись «стечкиным», Малюта не торопясь шагал за провожатым к дому братьев Исмаиловых. Глядя на малиноворылые фасады аляповатых вилл «новых дагестанцев», он пытался разгадать тайну красного кирпича. Почему при наличии сотни иных, более практичных и современных строительных материалов у новых хозяев России в неизменном почёте остаётся именно красный кирпич? И вдруг его осенило: «Да они же под Кремль косят! Пусть даже неосознанно, но в большинстве своём это явное подражание символу власти и вседозволенности, освещённому веками. У иных даже заборы выложены с зубцами…»
— Малюта Максимович, — окликнул его из притормозившего «ленд-крузера» «Сашка Советский Союз», — садитесь, подвезу, а заодно кое-что обсудим.
Малюта с удовольствием променял полупустую улицу с недружелюбными взглядами случайных прохожих на комфортное сиденье автомобиля. Но поговорить не удалось, так как сопровождающий вслед за Малютой тоже нырнул в салон.
Доехали быстро. Дом Исмаиловых более походил на средневековый замок в мавританском стиле, чем на скромное жилище народного избранника.
«И этот краснокирпичный, — отметил про себя Скураш, — Господи, до чего же им всем хочется в небожители! — но тут же сам себя осадил: — А тебе разве не хочется? Молчал бы уж лучше».
К дому то и дело подъезжали машины, подходили люди, некоторые, из них не таясь несли в руках автоматы или кое-как прикрытые тряпьём пулемёты. Пистолеты, насколько успел заметить Малюта, были почти у всех.
— Оружия здесь что грязи, — словно угадывая его мысли, вполголоса произнёс пресс-секретарь Плавского. — Вообще, мне кажется, оружие и его бесконтрольное хождение − одна из самых больших наших бед в будущем. Если бы забугорные радетели демократии узнали подлинное состояние дел по бесхозному оружию, я представляю, какой бы крик поднялся!
— Бросьте, Александр, всё они прекрасно знают. Но знание вопроса и его политическое решение − две порой абсолютно противоположные вещи. Я иной раз смотрю на нашу действительность и, поверьте, оторопь берёт. Мы ведь со своей национальной исключительностью уже на протяжении почти двух веков представляем самую реальную угрозу существованию всего человечества. Может, звучит не совсем патриотично, но это так. Я бы вообще, послал бы на хрен всю эту любовь к отеческим гробам и дымам родного пепелища и бросился в объятия русоборцев, если бы увидел в их глазах хотя бы искорку сочувствия и искренности. Но, увы, пусты и равнодушны их очи, так что, боюсь, скоро у нас, кроме этих самых перманентных пепелищ, больше ничего и не останется.
— Малюта Максимович, что-то вы не ко времени затеяли эту тему, а может, напротив, и в самый раз. Ведь у нас уже давно повелось: как война на пороге, так мы сейчас же начинаем длинное и, главное, как правило, бесплодное самокопание: кто мы? что мы? как спасти мир? кто прав, кто виноват?..
— Внимание! — завопил, наверное, от переполняющей его гордости выскочивший на крыльцо абориген. — Кто едет на секретный апираций − остаться тут! — он повелительно ткнул перед собой пальцем. — Асталный идут по домам, когда нада − пазавут!
— Давайте-ка подойдём ближе, Малюта Максимович, а то, как бы в «асталный» не угодить.
Из города выбирались медленно. На Кавказе, как и в деревне, сохранить в тайне свои замыслы также трудно, как и наносить дырявым вёдрам воды. Караван из пятнадцати ощетинившихся оружием джипов едва продвигался по запруженным машинами и народом улицам. Всё это скопление людей и техники гудело, гортанно орало, замысловато жестикулировало, махало платками, желало удачной поездки, а в остальном − просто глазело. И эти многолюдные проводы ничего хорошего не предвещали.
Стемнело по-осеннему быстро. Машины, захлебываясь светом собственных фар, буравили плотный, как намокшая чёрная вата, мрак безлунной ночи.
Малюта попытался представить себе со стороны их колонну, получалась длинная, светящаяся полоса с размытыми скоростью, тёмными пятнами машин. Ничего воинственного, угрожающего ни в этой пульсирующей бледной полоске, ни в пытающейся её поглотить темноте не было. Ровно гудел мотор, мирно лил свой зеленоватый свет щиток приборов, в салоне молчали и курили.
В их джипе, шедшем третьим за машиной шефа, кроме Малюты, ехали Брахманинов, Загорский, телевизионщик Миша Марганов и два нелюдимых молодых дагестанца с пулемётами, которые были размещены на откидных сиденьях в завешанном бронежилетами багажнике. Такие же «броники» были прилажены к задним боковым окнам, а с нижней части дверей была снята обшивка и прикреплены стальные, в палец толщиной, листы. Местные называли такие машины «утеплёнными».
Скурашу вспомнилась армяно—азербайджанская война в Карабахе и самодельные танки. Одно такое чудо бронетехники ему показали по дороге в Горис.
— Здесь недалеко Нахичеванский фронт проходил, — рассказывал Аветис, — «азики» вооружены были классно. Старый Алиев тогда ещё в Нахичевани в изгнании жил, так что бабок на оружие хватало. А у нас «калаши» да охотничьи ружья поначалу были, словом, ополченцы. Так вот местные умельцы и соорудили этого монстра.
Действительно, более точного определения, чем монстр, для этой пятнистой громадины нельзя было и придумать. На огромный японский бульдозер был одет сваренный из металлических листов короб с прорезями амбразур, небольшой вращающейся башней для крупнокалиберного пулемета и даже «буржуйкой» для отопления. Издалека это сооружение напоминало танк времён Первой мировой войны, но огромный, клинообразный, расширяющийся книзу рабочий нож придавал технике какой-то особо угрожающий вид и зловеще блестел на солнце, словно отполированный рубкой топор мясника.
Вот и эти, изуродованные с точки зрения эстетики и автомобильного дизайна «тойоты», изнутри более походили на жилища первобытного человека, где всё было подвязано, прикручено, болталось и свисало, зато, с военной точки зрения, служило дополнительной защитой.
Слегка размытая светом и исцарапанная скоростью тьма летела сбоку. Никакой войны, только несущиеся в ночь люди, загнанные чужой волей в дорогие, блестящие краской и хромом железные банки.
Почти во всех селениях высокий кортеж встречали радостно, махали руками. Несмотря на ночь и живущий внутри каждого страх, в толпе было много женщин и детей. Кавказ устал от необъявленной войны, от беспредела чеченцев и «федералов», от лживости прессы и коматозной пассивности властей. Всем хотелось мира, и свои надежды они связывали с этими невесть куда спешащими машинами и прежде всего с сидящим в одной из них человеком.