Моё поколение

Колыхнулся флердоранж на фате невесты. Мелькнули быстрые санки, застланные дорогим ковром. «В день свадьбы встретимся», — писала три дня тому назад Альма, и вот они встретились и разминулись…

Геся, по странной случайности ставшая как бы душеприказчицей Ани, своевременно озаботилась доставить Альме относящуюся к ней часть Аниного письма и свою объяснительную приписку, но письмо не дошло по назначению — и не по её вине.

Дважды Геся заходила к Штекерам и не заставала Альмы, проводившей последний девичий день у любимой тетки в пригородной Соломбале. Вечером она передала письмо Рыбакову, который взялся доставить его через Жолю Штекера.

Жоля был удивлен передачей, так как Рыбаков в поклонниках его сестры не числился. Тем больше заинтересовало письмо — неужели и Рыбакова Альма полонила? Вот они — серьезные-то политики, тоже исподтишка записочки перекидывают. Жоле страх как захотелось заглянуть в письмо, чтобы узнать, как это «серьезные» объясняются гимназисткам, и потом хорошенько подзудить Рыбакова. Колебания Жоли были не слишком долгими, так как он никогда не был особенно обременен совестливостью. Вернувшись после уроков домой, он пришел к себе в комнату и, замкнув дверь на ключ, осторожно расклеил конверт.

То, что он прочел, было совсем не то, чего он ожидал, и повергло Жолю в сильнейшее затруднение. Как ни был он неразборчив и легкомыслен, всё же и ему неловко было бы передать сестре такое письмо перед самой свадьбой. Кроме всего прочего, он нарушил бы этим существовавший семейный заговор. Слушок о происшествии на Архиерейской улице, вопреки принятым начальством мерам, быстро распространился по городу и достиг дома Штекеров. Тогда-то и составился вокруг Альмы заговор молчания. Тетка, портнихи, прислуга — все, кто соприкасался в этот день с Альмой, получили от её матери строжайшие инструкции, и Альма ничего не знала о судьбе подруги. В заговор вовлекли бывшую одноклассницу Альмы — бойкую и разбитную Петрушкевич. Перед самым венчанием Петрушкевич сообщила Альме, что Аня простудилась и на свадьбе не будет. Альма сперва растревожилась было, но потом в свадебной суете всё забылось. Молодые сели за свадебный стол, потом их отвезли на вокзал и посадили в купе вагона первого класса. Так началось их свадебное путешествие в Петербург.

В самую последнюю минуту, когда на перроне заверещал переливчатый свисток главного кондуктора, Жоля сунул сестре письмо, не сказав, от кого оно, и прыгнул с вагонных ступенек вниз. Поезд тронулся. Альма, даже не взглянув на конверт и думая, что это какое-нибудь запоздалое поздравление, небрежно сунула его в сумочку и тотчас забыла о нём. Под ногами застучали колеса. Низкие вокзальные строения остались позади. Впереди был блестящий, приманчивый Петербург.

Глава восьмая. МЫ БУДЕМ БОРОТЬСЯ

— Я не застала её дома, — шепнула Геся брату и, пряча от него лицо, оправила одеяло.

Илюша прикрыл глаза и молча отвернулся к стене, Ему не хотелось никого видеть. Софья Моисеевна подошла и приложила губы к его виску.

— Слава богу, жару, кажется, нет, как ты себя чувствуешь?

— Ничего, лучше, — ответил Илюша, не поворачивая головы. — Я буду спать.

— Спи, спи, — закивала Софья Моисеевна. — Это лучше всего для здоровья.

Она отошла на цыпочках от кровати и, показав Гесе глазами на дверь, вышла в кухню. Геся не последовала этому немому приглашению. Она прошла в свою каморку и села в темноте на кровать. На груди её, как рана, лежало Анино письмо.

Илюша остался один. Хотел ли он в самом деле спать? Может быть. Но мать он отослал не потому. С того памятного вечера, когда он пришел от Ани и не сумел взглянуть в глаза матери, когда заподозрил, что Аня лишена своего второго и последнего дома, его отношения с матерью внутренне как-то надломились, хотя внешне по-прежнему тесно переплетались их маленькие домашние интересы. Оба это чувствовали, и Софья Моисеевна немало пролила по этому поводу тайных и горьких слез. Для неё это было горше нужды, горше всякого другого горя, так как дети были ее последней радостью и последним жизненным прибежищем.

Софья Моисеевна разительно постарела в эти дни; седина, гнездившаяся в ближних к вискам прядках волос, вдруг густо осеребрила всю голову. Софья Моисеевна сгорбилась, и чаще прежнего стало давать перебои изношенное сердце. Она прижимала руку к груди и шептала:

— Ну что я могу сделать? Что? Митя сказал бы опять — вы неправильно поступили.

Ах, хотела бы уж она дожить до того, чтобы посмотреть, как они будут поступать со своими детьми… И она снова вступала с Рыбаковым в длительные и горячие споры. Впрочем, в последние дни, поглощенный гимназическими событиями и комитетскими хлопотами, Рыбаков заходил к Левиным всё реже и реже.

— Что это вы, Митя, совсем нас забыли, — корила его при редких встречах Софья Моисеевна. — Я скучаю без вас, как девушка.

Рыбаков оправдывался занятостью и обещал заходить чаще. Нынче, забежав на минутку, он застал Софью Моисеевну на кухне, тихую и пригорюнившуюся.

— Как Илья? — спросил он, поздоровавшись и садясь на табурет.

— Немножко лучше, — ответила Софья Моисеевна, отрываясь от своих грустных дум. — Сейчас заснул.

Илюша в самом деле наконец заснул. Сколько ни было у него неурядиц, но, в конце концов, ему было восемнадцать лет, а инфлюэнца, как заметил Фетисов, «заболевание не столь серьезное».

Геся, вышедшая из каморки взглянуть на брата, увидела его смеженные глаза, уловила мерное, спокойное дыхание и облегченно вздохнула. Тут же, однако, выпрямляясь, она почувствовала на груди листки Аниного письма и дрогнула, вспомнив, что ей самой придется нанести Илюше удар более чувствительный и болезненный, чем инфлюэнца. Она отошла к окну и долго стояла, ничего не видя и не слыша вокруг. Потом до ушей её дошел тихий говор на кухне. Она повернулась и приоткрыла кухонную дверь.

Увидев Рыбакова, она подошла к нему, крепко пожала руку и села рядом. Долго, впрочем, усидеть на месте она не могла и, поднявшись, принялась расхаживать по кухне, бледная и молчаливая.

Софья Моисеевна гадала про себя о причине Гесиной бледности и томления. Почуял в Гесе неладное и Рыбаков. Разговор его с Софьей Моисеевной оборвался. Просидев ещё минут десять, он поднялся, торопясь на ежевечерние теперь собрания гимназистов.

Геся неожиданно вызвалась его проводить, на улице остановила под первым же фонарем и дала прочесть Анино письмо.

Спустя час гимназический комитет горячо обсуждал новое чрезвычайное событие. Особенно взволнована была происшествием представительница Мариинской женской гимназии, впервые присутствовавшая, вместе с двумя реалистами, на заседании комитета. Впервые пришел и приведенный Ситниковым Бредихин. Он предложил предать дело широкой гласности. Ему и восьмикласснику Фетисову поручили сходить к редакторам обеих местных газет и, рассказав о последних событиях, потребовать освещения их в печати.

Постановлено было, кроме того, выпустить две листовки — одну для женской гимназии, другую для всех остальных учебных заведений — с призывом ко всем учащимся выйти на демонстрацию в день похорон. Выбрали тут же делегатов, рассылаемых во все школы города для переговоров об этой демонстрации. Совсем неожиданно гимназический комитет начал превращаться в центр общегородской ученической организации, которая как бы сама собой начинала зарождаться. Никогда не был комитет так единодушен и деятелен, никогда не было такой горячности в работе и такой уверенности в её успехе. Даже конспирация вдруг показалась не такой уж необходимой.