Страница 2 из 5
Все больше становится огарей, вероятно, прилетели сюда на линьку. Сотня или более их кормится на канальных разливах. С этой красной уткой связаны все мои экспедиции. Только прежде (от гор до пустынь) я привык их видеть одну пару, ну две — не больше. А здесь такое нашествие! Однажды решил заснять этих интересных птиц с близкого расстояния. Пополз через траву по-пластунски, весь порезался о нее и озеленился, подкрался, и не то что аппарат пристроить — голову поднять не успел, вся стая снялась и с «карканьем» поспешно от меня удалилась. Им-то было, может, и весело, что разгадали мою хитрость, а мне?!
А птичья жизнь кипит вокруг. Новые интересные сценки привлекают внимание. Вот почетный эскорт из пяти-семи «женихов» — чирков-свистунов — сопровождает обычно одну самочку и на воде, и в воздухе. Два поганенка черными шариками покачиваются возле своих родителей, которые кормят малышей, причем каждый своего, ныряя за пищей на дно. А недалеко плавает другая мать-поганка с птенцами, сидящими у нее на спине.
Недавно была шумная дележка кормовых береговых участков среди пар длинноногих куликов-ходулочников. Говорят, когда они дерутся, то пинаются своими длинными красными ногами. Это вполне вероятно. Я же наблюдал, как они друг друга «тузили» только крыльями.
С канала тяжело летит озерная крачка с рыбешкой в клюве. Невольно сравниваешь ее с озабоченной женщиной, нагруженной сумками. А до дома — бывших сточных озер — крачке еще почти двадцать три километра.
Полчища овец никак не дают вывестись многочисленным жаворонкам. Сколько уже гнезд с яйцами или птенцами-малютками они затоптали!
Вездесущие домовые воробьи освоили ниши в лагерных постройках и скоро, вероятно, выведут своих воробьят. Другие — колониальные: индийские и испанские воробьи освоили часть лесополосы, и их гвалт стоит там весь день.
За моей палаткой с рассвета до темна солирует самец желчной
овсянки. Хотел я его подманить ближе к своему дому, расставил палочки-стебельки, но он предпочитает облюбованные ранее места «сцены», где и поет. Когда только кормится?
«Ембэриза бруницэпс» — так по латыни зовут эту довольно стройную, величиной с воробья птицу. Самец красив и элегантен. Он заметно выделяется среди других пернатых ярко-желтой окраской оперения туловища в сочетании с ярко коричневым цветом головы. Самка же намного скромнее.
Об их прилетах весной из далеких краев сразу же узнаешь по характерной песне, которая автоматически высвечивает в сознании знакомый образ этой птицы, спутницы многих моих экспедиций. Все угодья, которые я почти ежедневно обхожу, прилетевшие желчные овсянки делят на участки и бдительно их охраняют. Песня — эффективнейший способ информации — территория занята!
Какое здесь поле деятельности для орнитологов по изучению индивидуальных участков птиц. Конечно, для этого всех их на определенной территории надо переловить и каждую пометить.
Один такой «землевладелец» и живет сзади моей палатки. Его участок расположен вдоль берега, и он периодически облетывает его, присаживаясь на высокие тростники.
Другой самец живет за нашей полевой кухней. Наблюдательные пункты — колья забора и проволока между ними. Его патрульные полеты проходят как раз вдоль забора. И так равнина до лесополосы, около семисот метров, занята индивидуальными участками желчных овсянок. Весь этот ежедневный рабочий маршрут меня сопровождают самцы, поющие на стеблях растений. Их можно встретить в любой час дня, самок же — крайне редко. Они в это время сидят на яйцах. Снова задаю себе вопрос: «Когда же кормятся самцы овсянок?» Но потом я увидел, что одно с другим самцы удачно совмещают, то есть питаются без отрыва от основного занятия — пения. Попоет, попоет — раз в кусты, смотришь, кого-то поймал. И так все время. Недавно встретил двух самцов на границе участков. Они бдительно следили друг за другом, перелетая с ветки на ветку, и теребили что-то на кустиках (это называется «смещением поведения»), но до стычки дело не дошло. Самцы, по-видимому, очень чтут участки друг друга. Один только раз я видел «конфликт» между ними, и то в самом начале — при дележке территории. Если иному и приходится пролетать транзитом чужие владения, он делает это скрытно, летя низом, используя естественные понижения, чтобы только не встретиться с хозяином. Один из самцов (может, несколько) периодически на «бреющем полете» летал на берег канала, используя для скрытного перемещения канаву.
А в лагере тем временем появился мрачноватый чернолобый сорокопутенок, которому мы дали имя Бони. Под вечер он освоился и стал с жадностью брать пищу из рук. Через несколько дней орнитологи уехали кольцевать птенцов на бывшие сточные
озера, а на мое попечение оставили лагерь и в придачу Бонн. Прокормить его одному человеку оказалось тяжеловато. Как назло, попадались только мелкие кузнечики. Перерыл хлам в помещениях, ловя мотыльков, пытался добывать мух (благо их уйма). Но пасть прожоры закрывалась только на короткий период. Дав мне передышку, Бонн опять закатывал истерику: пронзительно кричал на весь лагерь, раскрыв свою бездонную пасть, тряс крыльями и приседал на насесте. Особенно истерично птенец кричал, когда видел меня бегущим выполнять свою добровольную миссию кормильца. Он словно торопил: «Быстрее, быстрее. А... а... а... а!» Процесс его пищеварения шел беспрерывно, как конвейер высокой производительности: принимая пищу, тут же отдавал переваренную. Зато уморительно было смотреть на сытое кейфование, обычно послеобеденное: глазки сами собой закрывались, голова клонилась книзу и полуоткрывался клюв. Но, словно чувствуя насмешливые наши взоры и словесную иронию, спохватывался и бодрился, но ненадолго — сытость делала свое дело.
Колесо сорбулакской жизни накрутило еще одно событие, о котором стоит рассказать поподробнее.
11 мая встал, как всегда, рано и по привычке пробежал свою обычную дистанцию — два километра. Поднявшись на пригорок и повернув к лесополосе, увидел следовавшую параллельным курсом лису. Я сделал разворот, двинулся вдоль полосы и что-то, похожее на клич индейцев, прокричал рыжей. Когда я уже возвращался к лагерю и оглянулся — лиса бежала за мной. Я обрадовался и еще сильнее припустил — в лагере у нас имеется небольшой телескоп.
И вот навожу прибор на видневшееся вдали светлое пятно и зрю не лисицу, а лиса в великолепной позе. Он сидит на задних лапах, как собака, и смотрит в мою сторону. Окаймленные черным, стоячие, относительно короткие уши. Мудрая какая-то физиономия с клочками старой светлой шерсти, как бакенбарды, темные усы и, мне кажется, желтые глаза. От лагеря лис находился на расстоянии примерно четырехсот метров. Перед этим ночь была холодная и утро тоже — дул пронзительный ветер. Как неуютно, видимо, сейчас этому прославленному персонажу сказок! Немного посидев и не забывая посматривать по сторонам, лис лег на землю, свернулся в клубок и прикрыв хвостом лапы, стал дремать, но при этом посматривая в мою сторону. Так он пролежал довольно долго. Когда я сказал своим коллегам, что за мной бежал лис, и рано проснувшимся показал его, то мне поведали, что его выгнала из норы самка, так как у нее детеныши.
Другие заботы отвлекли меня, и я прекратил наблюдение, но вечером решил сходить на то место, откуда бежал мой знакомый. И точно: поднявшись опять на пригорок, я увидел силуэты взрослой лисы и нескольких детенышей. Она смотрела на озеро. А смотреть было на что. Как всегда, сорбулакское «море» манило дичью: на берегу спокойно охорашивались лысухи, на воде чернели их ныряющие силуэты, чуть дальше плавали разные утки. Такая желанная добыча!
По-видимому, не зря нора лисицы оказалась поблизости от богатых угодий. Еще в марте орнитологи наблюдали охоту рыжей на одном из островов, к которому можно было пробраться только с одной стороны по уже ненадежному льду. То там, то здесь показывались ее ушки над тростничками острова. Затем донесся шум борьбы, и охотница с добычей в пасти тем же путем направилась к берегу. Судя по размерам, добычей оказался, вероятно, зазевавшийся чирок.