Коронованный рыцарь

Не знали, что делать с этими малолетними.

К особому несчастию, многие из них, по жадности родителей и по протекции, считались давно уже на действительной службе, а некоторым были прибавлены года и по полковым спискам они значились шестнадцати и восемнадцатилетними, когда на самом деле им не было иногда и десяти лет.

Как было показаться с таким в Петербург, а ехать все же было надо.

По всей России раздавались жалобы и стоны, всюду слышались слезы и рыдания.

Но все это не могло вызывать ни малейшей жалости в трезво и беспристрасно смотрящих на вещи людях.

Это было наказание нашему дворянству за наглое злоупотребление во зло милости великой монархини, за непростительный обман при записке в гвардию младенцев.

Взрослые гвардейцы тоже не заслуживали сожаления.

Они жили по городам и селам в совершенной праздности и помышляли не о службе, а вертопрахстве, мотовстве и буйстве.

Они только делали, что рыскали с собаками по полям, выезжали рысаков, танцевали в собраниях и кутили во всю ширь русской натуры.

Государь решил положить на них узду и этим нанести решительный удар всеобщему мотовству, пышности и роскоши, достигших в то время своего апогея.

Гвардейцы давали всему этому тон, и император Павел Петрович естественно с них начал искоренение этого зла.

Обо всем этом узнал Виктор Павлович Оленин от многочисленных и разнородных приезжих, которых он встречал на почтовых станциях московского тракта.

Всюду он слышал толки о строгостях нового государя, толки преувеличенные, рисовавшие его чуть не жестоким деспотом.

Это более чем понятно, так как слухи эти распускали те, которые во время последних лет слабого правления милосердной монархини, привыкли употреблять во зло это милосердие и строить свое благополучие не на честном исполнении служебного долга, а на вредной праздности и еще более вредной для казны деятельности.

Распоряжения Павла Петровича еще во время царствования его матери, изучившего злоупотребления царедворцев и чиновников и разом прекратившего их энергичными мерами, не могли, конечно, им придтись по вкусу.

Они подняли злобный говор, который производил впечатление на современников и даже, к сожалению, оставил след в истории конца восемнадцатого века.

Петербург понимал деятельность своего нового государя и благословлял его, но разъехавшиеся по России удаленные от дел вельможи, выгнанные со службы казнокрады громко жаловались и находили доверчивых слушателей.

Вот каковы бывают зачастую причины исторической лжи.

На Виктора Павловича Оленина все эти россказни тоже произвели тяжелое впечатление.

Ему стала рисоваться судьба, постигшая вызванного пред лицом грозного государя, Владимира Сергеевича Похвиснева.

Он был весь мыслями с семьей последняго, среди которой была обожаемая им девушка.

«Клавдия так любит отца! Это положительно убьет ее!» — проносились в его голове мысли.

Что «это»? — он не отдавал себе ясного отчета.

Под гнетом таких дум, он гнал ямщиков, и только при въезде в Петербург, когда у заставы его начали опрашивать о звании, имени, фамилии и месте остановки, Оленин вспомнил, что ему негде остановиться.

Находясь постоянно в разъездах, он не обзавелся частной квартирой и жил на биваках в измайловском полку, а с исключением из службы остался без определенного места жительства.

Расстроенный и сосредоточенный на одной мысли, что сталось с Похвисневымй, Виктор Павлович стал было сперва в тупик от последнего вопроса и лишь после некоторого размышления вспомнил, что его дядя по матери, Иван Сергеевич Дмитревский, недавно писал ему в Москву и что даже у него есть к нему дело.

В письме он уведомлял его, что вернулся из заграницы и просил, в случае приезда в Петербург, остановится у него. «Иначе ты обидишь и меня, и Петровича», — говорил он в письме.

Петрович был слуга — друг Дмитревского, знавший Виктора Павловича с мальства.

Напрягши свою память, Оленин вспомнил новый адрес Ивана Сергеевича, сказал его чиновнику и приказал ямщику ехать на Большую Морскую. Мы видели, что он не застал дома дяди и по смущенному лицу Петровича догадались, что и над его барином, хотя последний был в отставке, стряслась беда, быть может не хуже, чем над Похвисневым.

По моргающим глазам слуги, из которых готовы были брызнуть слезы, Виктор Павлович увидал, что дело может быть очень серьезно, и хотя старался утешить Петровича, но чувствовал, что на него самого нападает тревожное волнение.

Последнее стало усиливаться, когда наступил уже вечер, а Иван Сергеевич домой не возвращался.

Виктор Павлович, в угоду Петровичу, сел за накрытый в два прибора стол, но почти не дотрагивался до подаваемых кушаний.

— Я, Виктор Павлович, схожу, может где стороной разузнаю, — дрожащим от волнения голосом, в котором слышались решительные ноты, заявил Петрович, подавая в кабинет свечи… — Ведь не иголка их высокородие, пропасть не могут…

— Куда же ты пойдешь?..

— Да уже похожу, разузнаю…

— Что же, на самом деле, надо узнать, что случилось…

— Да уж так в неизвестности еще хуже, — с плачем в голосе сказал Петрович, и рукой смахнул с глаза навернувшуюся на ресницу предательскую слезу.

Виктор Павлович остался один и начал читать найденную им в спальне дяди книгу, но вскоре бросил. Он ничего не понимал из читаемого, печатные строки прыгали перед его глазами, их застилал какой-то туман. Оленин встал и стал нервными шагами ходить по кабинету. Время тянулось бесконечно долго. Наконец, дверь кабинета отворилась и на ее пороге появился весь бледный, растерянный Петрович.

— Ну, что узнал? — бросился к нему Виктор Павлович, волнения которого дошли уже до последней крайности.

— Узнал! — упавшим голосом, чуть слышно прошептал Петрович.

Оленин скорее догадался об ответе по движению его побелевших губ, чем услыхал.

— Что же ты узнал?..

— Они-с у Николая Петровича. У Архарова-с, у генерал-губернатора…

— Что же он там делает?

— Ничего-с… сидят…

— Ты его видел?

— Никак нет-с… Не допустили…

— Как не допустили?.. Но почему же он не едет домой?

— Он не может, как бы арестован…

— Вот что… — протянул Виктор Павлович.

— Да-с, уж беда такая, такая беда… что хуже нет… — развел руками Петрович и слезы градом брызнули из глаз верного слуги.

— Это что-то странно… Арест в доме генерал-губернатора… Может быть какое-нибудь недоразумение и все разъяснится…

— Где уж тут! Беда, беда неминучая, — уже в совершенном отчаянии проговорил Петрович, утирая кулаком слезы.

— Ну, что ты ревешь, погоди, успеешь наплакаться, когда все узнаем точнее…

— Чего уж точнее… Коли не допускают, как к арестанту какому, прости Господи…

— Значит, его Архаров прямо отсюда и увез к себе?..

— Никак нет-с, они во дворце были, а уж оттуда к нему.

— Во дворце… Значит, это по распоряжению государя?..

— Так точно, бают слуги, что по высочайшему повелению, оттого-то и строго так.

Виктор Павлович опустил голову. Слов утешения, под впечатлением слышанных им дорогой рассказов, у него более не было. Петрович стоял перед ним, растопырив руки.

— Что же нам теперь делать, Виктор Павлович?.. — после некоторой паузы спросил он.

— Что делать? Что делать?… — машинально повторял Оленин. — Теперь ложиться спать и ждать, что будет завтра.

— Я вам здесь, в кабинете, и постелю, или может на баринову постель ляжете?..

— Конечно, здесь… Может дядя еще вернется ночью…

— Где уж… — махнул рукой камердинер и пошел за периной, подушкой и одеялом.

Усталость с дороги взяла свое и Виктор Павлович, несмотря на пережитые волнения, вскоре заснул крепким сном молодого организма.

Проснулся он довольно поздно и то разбуженный Петровичем.

— Там какой-то чиновник дожидается, вас хочет видеть… — испуганно прошептал он.

— Меня?..

— Вас.

Сердце Оленина упало.

— Господи… вдруг… посадят… вышлют… и не увидишь ее…