Внемлющие небесам

Мария Макдональд оказалось зрелой женщиной; кожа у нее была оливковой, а красота казалась неисчерпаемой. Одетая в простую крестьянскую сорочку и юбку, она взяла его за руку, приветствуя в собственном доме. Он ощутил, как тает его сердце от ее доброй улыбки и изысканного латиноамериканского радушия, и, как мог, сопротивлялся. Ему захотелось поцеловать ей руку, повернуть ее ладонь и увидеть шрам на запястье. Захотелось обхватить ее руками и уберечь от всех ночных кошмаров. Конечно, ничего этого он не сделал.

— Вам известно о моем намерении написать о Программе, — объявил он, — и сразу признаюсь, далеко не в самом доброжелательном тоне.

Она тоже слегка наклонила голову, внимательно вглядываясь в него.

— Мне кажется, вы не злой, скорее — разочарованный. Выть может, ожесточившийся. Вас не удивляет, откуда мне все это известно? У меня интуитивное знание людей, мистер Томас. Робби, прежде чем принять кого-нибудь на работу, приглашает к нам домой, а потом я все ему рассказываю. И ни разу я не ошиблась. Робби, скажи, это правда?

Макдональд улыбнулся:

— Один только раз.

— Это шутка, — объяснила Мария. — Он хочет сказать, я ошиблась — в нем, но это совсем другое дело. Эту историю я поведаю вам как-нибудь в другой раз, когда мы, надеюсь, получше узнаем друг друга. Получается, мистер Томас, я владею своим инстинктом и еще кое-чем, — я прочла ваш перевод и роман тоже. Робби говорил мне, он до сих пор не завершен. Вы обязаны это сделать, мистер Томас. Плохо все время жить в аду. Согласна, вначале его нужно постичь, дабы понять смысл очищения от грехов на пути в рай.

— Писать об аде легко, — признался Томас. — Но на другое у меня не хватает воображения.

— Очевидно, вам не удалось еще избавиться от ваших собственных грехов, — заметила Мария. — Вы пока не нашли ничего, достойного веры или любви. Некоторые не находят этого никогда, а это весьма печально. Как жаль мне их. Не дай вам Бог стать одним из них. Впрочем, я говорю о вещах слишком личных…

— Да нет же…

— Вы приехали сюда насладиться нашим гостеприимством, а вовсе не за тем, чтобы сносить мой миссионерский азарт к проблемам любви и семейной жизни. Видно, я не в состоянии сдерживать его.

Взяв мужа под руку, она подала свободную руку Томасу. Втроем они прошли по терракотовым плиткам прихожей ко входу в гостиную. Яркий мексиканский ковер покрывал часть натертого воском дубового паркета. Здесь, сидя в больших кожаных креслах, они принялись попивать острый margaritas и безмятежно беседовать о Нью-Йорке и Сан-Франциско, об общих знакомых, литературной жизни и политических новостях; о месте «Эры» в том и другом, и о том, как Томас начинал писать для этого журнала. Затем Мария проводила их в столовую, где они засели за ужин, названый ею «традиционной мексиканской comida». На первое был подан бульон, густой от похожие на тефтели шариков tortillas, макароны, овощи и кусочки цыпленка. На второе — sopa seca — остро приправленное блюдо из риса, макаронов и мелко нарезанных tortillas в пикантном соусе, потом — рыба, а после нее — как главное блюдо — тушеный козленок с разными овощными гарнирами и жареной фасолью, присыпанной тертым сыром. Ко всему в выложенных салфетками корзиночках подавались пышные горячие tortillas. Ужин для Томаса закончился молочным пудингом, названным Марией «natillas piuranas», крепчайшим кофе и фруктами.

Слабо протестуя по ходу течения трапезы, — мол, ничего он больше съесть не в состоянии, — Томас поддавался уговорам Марии и понемногу отведывал каждого появляющегося на столе блюда. В конце концов Макдональд не выдержал и расхохотался.

— Ты его закормила, Мария. Остаток вечера он проведет в сытой дреме, а нам ведь еще предстоит кое-что сделать. Латиноамериканцы, мистер Томас, приступают к подобной трапезе в исключительно торжественных случаях, в разгаре дня, после чего удаляются на заслуженную сиесту. — Макдональд добавил в бокальчики водки, названной им pisco. — Позвольте мне поднять тост. За красоту и хорошую еду.

— За хорошее прослушивание! — дополнила Мария.

— За истину! — изрек Томас, дабы подтвердить, его не удалось ни очаровать, ни обкормить до полнейшей покорности. Взгляд его не отрывался от белого шрама, пересекавшего оливковое запястье Марии.

— Вы заметили шрам, — спокойно заметила она. — Это — памятка о моем безумии, и носить ее придется до конца жизни.

— Не о твоем безумии, — возразил Макдональд, — но о моей глухоте и черствости.

— Это случилось немногим более года назад, — сообщила Мария. — Тогда я была не в себе. Видела, с Программой плохо, а Робби разрывается между необходимостью поддерживать Программу на плаву и заботой обо мне. Глупейшая ошибка, а теперь-то я знаю, — но тогда мне казалось, нужно устранить один из источников беспокойства Робби, а значит, убрать самое себя. Попыталась совершить самоубийство, перерезала вены и это почти мне удалось. Но я выжила, ко мне вернулся рассудок, и мы с Робби вновь обрели друг друга.

— Мы и не теряли, — проговорил Макдональд. — А просто из чисто человеческого равнодушия перестали слышать друг друга.

— Ведь вы знали обо всем этом, не так ли, мистер Томас? — спросила Мария. — Вы женаты?

— Был когда-то, — ответил Томас.

— И неудачно, — проговорила Мария. — Вы должны жениться. Вам нужен кто-то, кого любили бы вы и кто любил бы вас. И тогда вы напишите свои «Чистилище» и «Рай».

Где-то в глубине дома заплакал ребенок. Мария подняла полные счастья глаза.

— И мы с Робби нашли еще кое-что.

Она грациозно вышла из столовой, и минуту спустя вернулась с ребенком на руках.

«Ему месяца два-три, — подумал Томас. — Глаза и волосы черные, а кожа оливковая, как у матери». Глаза ребенка, казалось, следили за Томасом.

— Это наш мальчик, Бобби, — сообщила Мария.

«Сколько в ней было жизни до этого, — думал Томас, — но теперь она полна ею вдвойне. Вот он, тот магнетизм, который влечет художника к созданию образа Мадонны».

— Нам посчастливилось, — сказал Макдональд. — Мы ждали ребенка очень долго, и Бобби родился без осложнений и нормальным, а вовсе не с какими-то отклонениями, как это часто случается с детьми немолодых родителей. Думаю, он вырастет хорошим парнем, несмотря на обрушившееся на него бремя любви престарелых родителей, скорее годящихся ему в деда и бабку. Еще остается надеяться, нам удастся найти с ним взаимопонимание.

— Надеюсь, он найдет общий язык с родителями, — пожелал Томас и сразу же добавил: — Миссис Макдональд, почему вы не заставите мужа уйти в отставку, прочь от этой безнадежной Программы?

— Я никогда не принуждаю Робби, — ответила Мария. — Программа — его жизнь, точно так же, как Бобби и он — моя. Вам чудится в этом нечто плохое, — какое-то вероломство, обман. Однако вы не знаете ни моего мужа, ни окружающих его людей. Не знаю, действительно ли вы так считаете. А они верят в свое дело.

— Значит, они глупцы.

— О нет, глупцы — это те, у кого нет веры и кто не способен обрести ее. Возможно, там никого и нет, а если даже и есть, — ни они, ни мы никогда не обратимся друг к другу. Однако прослушивание — своеобразный акт веры, равный самой жизни. Перестань мы слушать, начнется наше умирание, и вскоре не станет ни нас, ни людей во всем остальном мире, ни нашей технической цивилизации, ни даже простых сельских жителей или фермеров, ибо жизнь есть вера, посвящение себя чему-то. Смерть же — поражение.

— Вы видите мир в ином, чем я, свете, — проговорил Томас. — Мир умирает.

— Еще нет, пока такие, как они, не поддаются, — сказала Мария.

— Ты нас переоцениваешь, — произнес Макдональд.

— Отнюдь. — Мария повернулась к Томасу: — Мой муж — великий человек. Он слушает всем сердцем. Вы уверитесь в этом еще до того, как покинете наш остров. Приходилось мне видеть таких же, как вы, — сомневающихся, охочих до разрушения, но Робби их всех увлек, дав им веру и надежду, и они ушли с миром.

— Дать себя увлечь — не входит в мои намерения, — сообщил Томас.