Слушающие

— Наш ранний разговор и ваш звонок, — сказал Уайт. — Все это записано?

Это было вопросом лишь наполовину.

— В любой момент мы можем удалить информацию из памяти простым устным распоряжением.

Уайт пренебрежительно махнул рукой.

— Это не имеет значения. Все, что я делаю и говорю, записывается по всему миру, а когда мой срок истечет, всевозможные исследователи извлекут это и распихают по архивам… Но я не понимаю, что здесь делал Иеремия.

Макдональд помолчал.

— До разговора с вами Программа не была тайной. Одной из моих обязанностей является поддержание Программы, а один из способов заключается в информировании людей о том, что мы делаем, демонстрации им значения и важности нашей работы.

«То есть именно то, что ты делаешь сейчас — для меня», — подумал Уайт.

— Выработка общественного мнения? — произнес он. — Реклама?

— Да, — сказал Макдональд.

«Выходит, — подумал Уайт, — что, как это ни назови, а все руководители должны успешно выполнять одну обязанность, если хотят общественного признания своей работы, — общественное признание через всеобщее понимание».

— Информирование? — добавил он.

— Это мне нравится больше всего, — заметил Макдональд.

— Мне тоже, — признался Уайт.

Джон открыл дверь в кабинет.

— Господин президент, — сказал он, — сообщение из Хьюстона.

— Посмотрим, — оживился Уайт.

Макдональд нажал кнопку на своем столе. Глядя, как начинает светиться знакомый экран, Уайт заметил:

— Не люблю я эти штуки.

— Я тоже, — поддержал его Макдональд. — В такой профильтрованной информации теряется большинство чувственных ощущений.

Уайт глянул на Макдональда с легким удивлением, но в этот момент экран ожил. Снимали с воздуха, вероятно, с зависшего вертолета, на улице перед святилищем в Хьюстоне. Мужчины и женщины расхаживали взад и вперед с транспарантами. На них были написаны слова, которые удалось прочесть только после приближения:

Между пикетирующими в святилище непрерывным потоком шли люди. На очередной панораме они увидели за пикетами молчаливую толпу, окружающую здание. Люди чего-то ожидали, какого-то слова, события, какого-то знака, но по их виду трудно было понять, то ли это зрители, то ли участники, ждущие своего выхода.

Сцена изменилась. Точка наблюдения находилась теперь под огромным куполом. Камера медленно прошлась по рядам. Все места были заняты, люди сидели и стояли в проходах. Внизу в круге света стоял Иеремия, похожий на нарисованного палочками человечка. Он был не один, за его спиной находилось какое-то существо, легкая, прозрачная фигура, но не подлежало сомнению, что это ангел с ореолом и распростертыми крыльями, причем правая длань ангела покоилась на плече Иеремии. Потом пророк поднял левую руку, и толпа поднялась как один человек. Уайт ничего не слышал — звукового сопровождения не было, — но почувствовал волну, что вырвалась из пятидесяти тысяч глоток, сотрясая святилище.

— Неприятности, — сказал Уайт, когда сцена исчезла и Макдональд выключил экран.

— Горячка, — заметил Макдональд.

— Беспорядки и неприятности. Мы разрешили множество вопросов, грозивших расколом нашего народа еще в первые годы Программы, но такие вот эксцессы не позволят нам разрешить остальные. Нам нужно спокойствие, а этот ангел Иеремии несет отнюдь не благую весть. Он вновь поднимает старые проблемы народов избранных и попираемых, господ и рабов, избранников и избирающих… Этот ангел Иеремии принесет не мир, но меч. Не понимаю, как он вычитал это из Послания, — добавил он, забыв о собственном недавнем ощущении.

Макдональд взял со стола картонное паспарту («Еще одна вещь, которую я проглядел», — подумал Уайт) и подал ему.

— Я попросил нашего художника приготовить это для вас. Нечто вроде того, что, как я полагал, сделает Иеремия.

Уайт взял паспарту, перевернул его на другую сторону и посмотрел. Это тоже был рисунок, однако изображал он высокое, существо, похожее на птицу с рудиментарными крыльями. На голове у него был прозрачный шлем. В противоположных углах рисунка разместили стилизованные изображения солнц, а под солнцем в правом верхнем углу находилась большая планета с четырьмя спутниками, двумя малыми, как Луна, и двумя большими. Один из них напоминал Венеру, а второй — Землю. Под ними вдоль правого края колонка слов: «солнце — капелланин — крыло — капелланин — торс — бедра — ноги — капелланин». Под самим существом виднелось большое яйцо, а под яйцом еще два слова: «солнце» и «более горячее солнце». Сквозь лицевую панель шлема смотрело лицо существа, несомненно, птичье, но разумное, и разум этот придавал ему облик дальнего родственника человека. Птица производила впечатление любопытной, миролюбивой и все понимающей…

— Я думаю, — сказал Уайт, — что оба они заслуживают право на существование.

— Это и было одной из причин, по которым я не мог сказать Иеремии, что он ошибается, — ответил Макдональд. — Он имел такое же право на свою интерпретацию, как я на свою.

— Другой причиной было то, — сказал Уайт, — что Программа выиграла, когда он принял Послание.

Макдональд пожал плечами.

— Да. Я всячески старался объяснить ему, что Послание не представляет никакой угрозы ни ему, ни его религиозным верованиям. Видит Бог, так оно и есть.

Уайта слегка удивило циничное замечание Макдональда. Не сильно, потому что он никогда не удивлялся ничьему соглашательству, однако Макдональда он представлял себе не таким.

— Другими словами, вы позволили ему обмануть себя самого.

— Нет, — спокойно возразил Макдональд. — Нам неведомо содержание Послания. Мы интерпретируем его механически, читая на уровне тех самых человечков из палочек и точек; Иеремия интерпретирует Послание на более зрелом уровне, переводя символы в образы. Оба рисунка — наш и Иеремии — стоят примерно одинаково. Истинна во всем этом только компьютерная сетка.

— Такая небольшая вещь, — тихо произнес Уайт, — и так много неразберихи.

— Это временно, — сказал Макдональд. — Если вы разрешите огласить то, что мы считаем важной частью Послания, это позволит ученым всего мира представить свои интерпретации, позволит нам составить ответ и отправить его на Капеллу…

Уайт посмотрел на рисунок и решил не отвечать Макдональду прямо.

— У вас есть карандаш? — спросил он. — А может, фломастер или ручка?

Макдональд подал ему фломастер. Уайт поработал немного над лицом птицы, после чего вернул рисунок Макдональду. Птица теперь не походила на человека. Клюв ее стал длиннее и искривился на конце, приспособившись для хватания и разрывания, глаза стали жестокими. Это был хищник, выискивающий очередную жертву.

— А если на самом деле они выглядят так? — спросил Уайт.

«Вопрос в том — нужно было бы сказать, — как на самом деле выглядит мир. Таким, как видишь его ты, или таким, каким знаю его я? Если остается хотя бы тень сомнения, то не лучше ли помнить о вчерашнем дне, изучать историю своей расы и оставаться черным, пока не будет уверенности, что день сегодняшний изменил прежние обычаи и прежний образ мыслей?»

Но я сказал не так: «Боже мой, Джон, я знаю мир, а ты нет. Ты должен поверить мне на слово, если сам этого не видишь.

А Джон ответил: «Вчерашний день ничего не значит».

Но даже это было утверждением вчерашнего дня».

Уайт чувствовал, что время уходит. Вскоре ему придется закончить этот разговор и решать, что делать с надвигающимися неприятностями, о которых предупреждала его поясница. Но он не мог прервать этого человека, этого честного человека, пока тот не почувствует себя удовлетворенным.

— Имеет ли значение, — говорил тем временем Макдональд, — что нас разделяет сорок пять световых лет? Они жаждут понимания, ищут иные миры, разумных существ во Вселенной.