Мир-крепость

Я мог бы броситься на него, мог ударить его и бежать к двери. Но я знал, что у меня нет шансов, а такая попытка была бы признанием слабости. Нет, лучше было просто молчать. Я и так был слишком слаб.

Он повел меня обратно к арочному проходу, через который мы сюда попали. На столе лежала коллекция игл, ножей и клещей. Сабатини внимательно оглядел их, посматривая то на меня, то на стол. Вытянул руку, взял щипцы и принялся поигрывать ими.

— Садись, Уильям, — вежливо предложил он, указывая на тяжелое кресло возле стола. Я сел и положил руки на подлокотники. Низенький Агент тут же закрепил их зажимами, два других зажима сомкнулись на моих ногах. Я сидел спокойно — я не мог пошевельнуться, даже если бы захотел.

— Тебе наверняка интересно, — говорил Сабатини, — какое право я имею на камень. Я скажу тебе. Самое большое право. Я хочу его иметь больше, чем кто-либо другой, и готов сделать все, чтобы получить его. Абсолютно все.

— Почему? — спросил я и тут же пожалел о том, что нарушил данное себе обещание.

У Сабатини заблестели глаза.

— Не знаю, — задумчиво сказал он. — Я буду честен, Уильям, и надеюсь, что ты ответишь мне тем же. Я тебя люблю, и ты полюбишь меня. Вероятно, это произойдет не сразу, но ведь мы терпеливы, правда, Уильям? Я буду рядом с тобой, ближе, чем кто-либо в прошлом и будущем. Повторю еще раз: не знаю. Но мне известно, что он имеет большую ценность, а значит, должен быть моим. По Галактике разошелся слух, что он здесь, и я сразу понял — это то, что я ищу. Я многим пожертвовал, чтобы приехать сюда и найти его, очень многим. Но когда я его заполучу, Галактика будет моей.

Откинув голову назад, я рассмеялся. Эхо отразилось от стен и обрушилось на нас. Он покраснел, глаза его потемнели, и я понял, что смех был правильной реакцией. Но вскоре лицо его обрело обычный цвет, и он вновь улыбнулся.

— Отлично, Уильям, — сказал он, — я люблю тебя все сильнее. Тяжело будет мне сделать то, что я должен. Избавь меня от этого, Уильям, и скажи, где камень.

Я спокойно смотрел на него и молчал.

Вздохнув, Сабатини махнул щипцами.

— Снимите с него ботинки, — печально произнес он.

Маленький Агент снял с меня ботинки; пол под босыми ногами был холоден как лед. Сабатини опустился передо мной на колени, как язычник перед божеством в своем капище, и тронул пальцем мою левую ступню. Я с трудом подавил дрожь.

— Такая красивая белая ступня, — сказал он, — как жаль, что придется ее изуродовать. — Он опустил щипцы, я не мог их видеть, но зато чувствовал их холод на своих пальцах. — Эх, Уильям, — вздохнул он. — Добрый Уильям, бедный Уильям.

Он дернул рукой и поднял ее. Огонь охватил мою ступню, метнулся вдоль ноги, через спинной мозг в голову и там взорвался. С беззвучным криком я втянул воздух: удержаться от этого было просто невозможно. Волны боли захлестывали мое тело, я стискивал зубы, моргал, потому что слезы заливали глаза, и пытался улыбнуться.

Боль! Представить ее невозможно. Нам кажется, что мы можем вынести все, что такие пытки не смогут вырвать тайну из губ, не желающих отдавать ее. Мы сильны, горды и смелы. Мы клянемся молчать. Но наше тело обращается против нас, ломает нашу волю и выдает нашу слабость. Это свинство — делить человека пополам, чтобы одна часть боролась с другой, чтобы они терзали друг друга. Когда тело слабо, воля не должна быть сильной. Но я не скажу…

Боль отхлынула, сосредоточившись в ноге, в пальце.

— Ну, — сказал Сабатини, — было не так уж и плохо, правда? Не очень-то и больно, да?

Он раскрыл щипцы, и что-то маленькое упало на пол.

Сабатини встал, посмотрел на мои ноги.

— Бедный пальчик, — промолвил он.

Высокий Агент изнемогал от смеха, у него тряслись даже уши. Сабатини заглянул мне в глаза, помахивая щипцами. Я не мог отвести от них взгляда, словно его притягивала какая-то мистическая сила.

— Где камень, Уильям? — с мольбой в голосе спросил Сабатини.

Я молча смотрел на клещи.

— Ладно, — сказал он. — Завтра займемся следующим пальцем. Потом еще одним и так далее, пока все не станут выглядеть одинаково. Потом, если ты не станешь моим другом, примемся за руки, а когда закончим с ними, придумаем что-нибудь еще. У нас много времени, Уильям. Мы еще научимся жить в дружбе… ты и я.

Они освободили мои руки и ноги и поставили меня на пол. Я дрожал всем телом — они содрали с меня одежду. Потом сняли пояс, и я остался перед ними голым. Быстро, чтобы Сабатини не поймал меня на этом, я взглянул на левую ступню. Из мизинца, оттуда, где раньше был ноготь, текла кровь. Такая маленькая штучка, а столько причиняет боли.

Однако нагота была еще хуже боли. Не из-за холода и сырости, просто трудно сохранить силу и гордость без одежды. Сдирая с человека одежду, с него срывают достоинство, а без достоинства он ничто.

— Спокойной ночи, Уильям, — мягко сказал Сабатини. — До завтра.

Он улыбнулся, и меня вывели. Я хромал, когда они вели меня по длинному коридору к маленькой деревянной двери, обитой железом. Открыв ее, меня втолкнули в камеру; я споткнулся и упал на охапку соломы. В ней что-то ползало и шуршало, но я слишком устал, чтобы обращать на это внимание. Сев на солому, я подтянул колени к подбородку и попытался забыть о боли, которую испытывал сейчас, и о той, которая ждет меня завтра, послезавтра и еще потом, пока я не начну говорить. Я пытался забыть о щипцах.

Почему я должен терпеть такие мучения? Жизнь не должна превращаться в агонию, она должна быть исполнена свободы, гордости и любви. У меня же не было ничего такого. Почему бы не отдать им этот камень? Пусть дерутся из-за него, пусть убивают друг друга… не мое это дело. Это всего лишь округлый камешек, который ничего не значит, а если даже и значит, они все равно никогда этого не узнают.

Однако я знал, что не скажу им, где он. Только это и осталось у меня. Я буду молчать, и боль будет продолжаться вечно.

В камере что-то шевельнулось, что-то большее, чем бегающие и шелестящие создания. Я застыл, пытаясь разглядеть, что это, и постепенно глаза мои привыкли к темноте. В углу сидел человек, я различал контуры тела.

По старой соломе, воняющей сыростью и затхлостью, я пополз к нему, а когда оказался рядом, понял, что это женщина, такая же нагая, как и я. Старая женщина, с высохшим, сморщенным телом, потрепанным лицом и спутанными волосами.

— Карло, — пробормотала она беззубым ртом. — Карло? Ты вернулся? — Страх в ее голосе смешивался с надеждой. — Не делай мне больно, Карло. Не надо больше. Я сказала тебе все, Карло. Где ты, Карло? Я тоскую по тебе. Только не делай мне больше больно. Я сказала тебе, где он. Ты же сам видел меня. Я бросила его на поднос пожертвований… там, в Соборе…

Дальше я не слушал. Я понял, кто эта старуха.

Фрида.

13

Бегом, бегом, бегом сквозь тьму, хотя бежать нет причин. Так трудно бежать, когда темная тропа ощетинилась остриями, а боль пронзает тьму, и от этого она становится еще чернее.

В ночи звучат вопрошающие голоса, но я не могу ответить, потому что губы мои запечатаны, я не могу шевельнуть ими, не могу их разомкнуть, даже чтобы крикнуть, и не могу остановиться, хотя тропа ощетинилась остриями, и боль сильнее…

Они уже совсем рядом, они настигают меня, потому что я не могу бежать быстро. Они окружают меня, разевают пасти, готовы разорвать меня. Челюсти начинают смыкаться…

Я проснулся. Я всегда просыпаюсь, прежде чем челюсти и щипцы сомкнутся на мне. Сколько уже раз я видел этот сон? Не помню. Я здесь всегда. Я посмотрел в угол, где раньше лежала Фрида, но он был пуст. Фриды больше не было, ее забрали… сколько же дней назад? Я пытался вспомнить, но не мог. Сколько раз я был в пещере с тех пор, как забрали Фриду? Пятьдесят? Сто? Нет, так много не могло быть.

Впрочем, это уже не имело значения ни для меня, ни для Фриды. Она умерла.

Скоро и я умру. Никто не смог бы пройти через то, что прошел я, и жить после этого. Я умру, а они придут и будут смотреть на меня так, как смотрели на Фриду, и поднимут мое тело, и отнесут его куда-то или просто оставят здесь, чтобы оно сгнило, и тогда Сабатини явится сам. Я ждал этой минуты с радостью, представляя себе выражение его лица.