Лётчик и девушка

Выводить людей из комы она тоже умела, делала это дважды. Ей даже не пришлось учиться – с первого раза получилось само. Ма потом долго шумела, бегала кругами и восторгалась Лизой, всё пыталась доказать ей, что она уникум и самородок… Лиза не ценила в себе то, что давалось без труда, и слова Марты Андреевны её смутили. Она только порадовалась, что может помогать людям ещё и так.

«Вывести из комы, – думала она, – на самом деле очень просто… И почему Ма так растревожилась? Что-то тут важное зарыто». Для медиума кома выглядела очень страшно: тьма, неизмеримые бездны, за которыми грезится Остров Яблок… сени за порогом смертной избы. Но стоило пройти чуть глубже видимого спектра, и оставалось только взять человека за руку и показать выход.

Если, конечно, он хотел жить дальше.

«Может, в этом дело?» – спросила Лиза.

Ответа не было. Седеющий, украшенный узлом волос с нефритовой шпилькой затылок Ма не шевельнулся. Лиза подумала, что в Первой Градской вряд ли определяют такие вещи. Политравма есть политравма.

«Ребёнок, – продолжала размышлять она. – Может, несчастный случай – не такой уж случай? Может… это кто-то вроде меня-маленькой? Только ему было ещё хуже, гораздо хуже, чем мне, он не знал, как спастись, и поэтому вызвал к себе несчастье… Если так, то это действительно будет очень сложно. И… и…» Дальше Лиза не могла проговорить даже мысленно. Она опасалась, что не сможет помочь. Если малышу, впавшему в кому, действительно было настолько плохо, она его просто не сумеет уговорить.

Прошло двадцать три года жизни, и у Лизы появилась Марта Андреевна. Лиза любила Ма, и Ма её любила.

Любит ли кто-нибудь того, маленького?…

У ворот больницы курил высокий седой мужчина в белом халате. «Хирург», – поняла Лиза, едва они вышли из машины. Марта Андреевна медленно-медленно закрывала дверцу, даже водитель успел выйти.

Старый хирург показался Лизе очень красивым. У него было чеканное, волевое лицо разведчика из советских фильмов, впалые щёки, нос с лёгкой горбинкой и ярко-голубые глаза. Марта Андреевна подошла к нему, чуть прихрамывая, утиной походкой. Он подался вперёд, как леопард, бросил сигарету. Он оказался чуть ли не вдвое выше маленькой Ма.

– Здравствуй, Костя, – хрипловато проговорила Марта Андреевна. – Это Лиза, моя медиум. Лиза, это Константин Владимирович Сорин.

Лиза на мгновение закрыла глаза.

Так вот оно что…

«Почему ты не вышла за него замуж, Ма? Тогда, тридцать пять лет назад?…» Безнадёжная любовь сидела в Константине Владимировиче как мелкий, с иглу, осколок снаряда сидит возле сердца. Лиза поняла, что однажды осколок может начать движение, и тогда… Марта Андреевна подёргала её за рукав, возвращая к реальности. Подошёл водитель синей машины.

– Константин Владимирович, – проговорил он, и голос его сорвался.

Хирург нахмурился.

– Делаем, что можем, Пётр Палыч, – сказал он. – Вот, ещё одного психохирурга вызвали. На консилиум. Да вы же сами подвезли.

Бородач даже отступил на шаг. Глаза его расширились, он беспомощно перевёл взгляд на Ма, потом – на Лизу. Лизе неловко стало от его взгляда. Очень неловко это – быть последней надеждой.

– Я… – пробормотал он. – Вы…

– Марта Андреевна, – представилась Ма. – На консилиум? Пошли, Костя, быстрее, время позднее. Лиза, не отставай.

Пока они торопились от ворот к корпусу, бородач поспешал за ними. Константин Владимирович что-то говорил Ма, наклоняясь к ней с высоты двухметрового роста, а Лиза переставляла ноги на автопилоте. Будто бы вместе со светом редких фонарей она растворялась в глухой осенней ночи: она впускала и испытывала чувства сразу троих человек.

Лиза не прислушивалась к словам. Слова не требовались. Ма вышагивала по асфальту, целеустремлённая и решительная, ей даже не хотелось курить, её ждало дело, – но стоило окунуться чуть глубже, и открывалось, как ей горько и неуютно, почти мучительно, почти страшно, и она спасается в своей решимости, как в шлюпке. Так же горько было Константину Владимировичу – а под его горечью крылись надежды, целых две, и одна из них становилась для него пыткой хуже отчаяния. Костя Сорин никогда не переставал ждать свою бывшую сокурсницу; и знал, что не дождётся, и не желал забывать. А бородача-водителя, шедшего следом, звали Петя, дядя Петя, папа Петя, и он был отцом того малыша, которого приехали спасать Ма и Лиза.

Поняв это, Лиза немного расслабилась.

Папа Петя по-настоящему любил своего сына. Очень любил. Значит, что бы ни случилось, Лиза сможет напомнить мальчику о добром папе, который ждёт его на земле живых и будет плакать, если сын не вернётся.

Константин Владимирович влетел в двери, как метеор, и едва успел придержать их перед Ма. Та вкатилась следом, словно пушечное ядро. Для Лизы двери придержал папа Петя.

Лиза ему улыбнулась.

– Идёмте, Пётр Палыч, – сказал хирург, – поднимемся вместе.

– Лиза, – велела Ма, – подожди здесь.

Прошло пятнадцать минут, а по внутреннему времени – больше часа.

Лиза вконец измучилась от сидения в приемном покое.

Целый день она работала. Усталость давила на плечи и сыпалась песком в глаза. Но Лизе нужно было оставаться собранной, а главное, чуткой, и значит, сейчас она не имела права крепить мысленные щиты. Приходилось чувствовать всё, – вот проклятие медиума! – и растворяться, расплываться, подниматься облаком к бледному потолку, осязать, впитывать, понимать… Лиза привыкла к вязкой тине неврозов и язвам стыда, к зыбучим пескам депрессий, мокнущим опухолям созависимостей. Если бы ей дали время на подготовку, пожалуй, она смогла бы войти даже в страшно искорёженное сознание психотика или во внутреннюю вселенную шизофреника, неописуемую ни красками, ни словами.

Здесь этого не было. Здесь ее окружало простое телесное страдание – но не только оно.

Вот провезли на скрипучей каталке крепкого, ухоженного мужчину средних лет. Лиза, тонким туманом повисшая под потолком коридора, протянула к нему одну из бесчисленных прозрачных рук… Зовут Серёга, делал ремонт, упал, сломал позвоночник… Над ним, держа его за руку, шла женщина, жена, обезумевшая от горя и все равно прекрасная. Упрямая, отважная любовь горела в её глазах. Но Лиза против собственной воли окуналась глубже и видела, что на самом деле поддерживает красивую женщину в её беде. Наконец, наконец она чувствовала себя главной! Сильной, властной хозяйкой, а не кошечкой на коленях мужа. Не покомандовать ему больше, теперь она его опекунша…

И ходил-ходил вдалеке бедный дедушка, бородатый и оборванный, но чистый, ничего не понимал, только просил отвести его в туалет. Всем было не до него. Лиза хотела ему помочь, но она сама не знала, где тут туалет, а когда встала поискать, обнаружила, что стены вокруг неё кренятся, лампы вращаются, и сама она мало что понимает – где она, кто она? – и заплетается у неё язык… Она насилу вернулась на стул и вцепилась в него. Дедушка всё просил вдалеке жалобно, как ребёнок, а потом уже ходил в мокрых штанах…

…Лиза видела много муки. Её сердце отзывалось всякой чужой боли, было полно своей. Но эту боль причиняли люди: друг другу или сами себе. В ней всегда был кто-то виновен, и от неё всегда можно было избавиться. Но здесь была и боль, возникшая случайно, без повода, из несчастливого стечения обстоятельств – и ещё из чего-то немыслимого, что даже медиум едва мог почувствовать и не имел сил назвать.

Текли минуты. Из дальней двери показались две женщины. Выжившую из ума старушку лет вела под руку дочь, сама уже старая, горбатая карлица… У Лизы в горле встал ржавый ком. Она была невидимым облаком, но даже облако уже таяло, перерождаясь в самодостаточный орган чувства – и она чувствовала и знала всё. Всю их жизнь напролёт. Интеллект у карлицы тоже был сниженный, но не из-за деменции, а с рождения: лёгкая форма дебильности. Мать и дочь шли и тихонько переговаривались. Эндокринолог велел старушке ограничить потребление сахара. «Сладкое, говорю, ограничить!» – прикрикнул он, раздосадованный, отчаявшись что-то ей втолковать.