<НРЗБ>

Подвал Адамсона. Полдень. Погода «на троечку»: с утра зарядил дождь. Отто Оттович держится именинником и, фальшиво напевая что-то каэспэшное, греет кипятильником в кастрюльке воду на чай. Криворотов и Никита не разговаривают друг с другом, сидят с подчеркнуто независимым видом. Никита читает (или прикидывается, что читает) книжку «From Russia with Love», Лев пялится в слепое подвальное окно. Поглощенный приятными мыслями Адамсон не замечает натянутого молчания друзей. Ожидается Шапиро с «тиражом», но Додик, как всегда, запаздывает. У входа в студию раздается визг тормозов и долгий гудок. Отто Оттович с заварочным чайником в руке выглядывает за дверь и, обернувшись, радостно сообщает:

– Додик! На «скорой помощи», пижон! Тут как тут!

Лев и Никита не трогаются с места. Додик просовывает канальскую рожу в приоткрытую дверь поверх головы Адамсона и орет:

– Эй вы, чего расселись, как графоманы! А писанину вашу таскать Пушкин будет, что ли?

Лев и Никита каждый по своей широкой дуге, чтобы, упаси Бог, не приблизиться один к другому, тянутся к выходу.

Издательские обязанности распределялись следующим образом. Никита через деда обеспечил печать – 16 экземпляров (четыре закладки под копирку) и обложку. На паях участники антологии оплатили дедову машинистку и переплетные работы. На долю грамотея Додика выпала корректура. Аниным вкладом в общее дело были ее рисунки – несколько вариаций на тему свечи и гусиного пера в чернильнице, – долженствующие оживить издание и, главное, отделять подборку одного автора от другого. Эти картинки отксерокопировали в нужном количестве через Никитиного же деда. Чиграшова, разумеется, не смели беспокоить подготовительными хлопотами, начинающие авторы на него и не дышали. За Криворотовым числилось последующее распространение новорожденного издания среди приличных именитых литераторов, иными словами, – организация успеха, выход из безвестности.

Еще недавно распределение ролей представлялось Криворотову справедливым, но после вчерашнего ему было не до справедливости, и возложенное на него поручение он счел унизительным. Ему было душно от ненависти. Никита встал поперек жизни, и обойти его требовалось любой ценой.

– Почему бы тебе, – с усилием проговорил Криворотов, обращаясь к Никите, с которым они так и не поздоровались, – не помочь нам показать товар лицом? Ты – светский лев, у тебя шарм, связи, тебе и карты в руки.

– Ты что-то путаешь, я не Лев, я – Никита.

– Или ты подразумевал, когда переваливал нанесение официальных визитов на меня, что, услышав твою фамилию (намек на сомнительную репутацию деда), порядочные люди тебя на порог не пустят?

– Нет, я подразумевал твою любовь мельтешить в свите, быть мальчиком «чего изволите?» при знаменитостях.

– Хлюст номенклатурный, я тебе устрою веселую жизнь!

– Слепой сказал: «посмотрим».

Криворотов задрожал, схватил, не глядя, чью-то чашку и порывисто плеснул в Никиту чаем, остывшим, по счастью, потому что, не долетев до цели, сладкие опивки угодили в испуганную физиономию Отто Оттовича, как раз показавшуюся над столом. Никита оказался метче своего недруга, и с мокрым лицом и грудью под вопли карлика и Шапиро Лев опрокинул стол и стулья и вцепился в ворот Никитиного свитера. Сзади беснующегося Криворотова оттаскивал Додик, между петухами встал Отто Оттович.

– Я убью, я пристрелю его, – хрипел Криворотов, пытаясь вырваться из объятий Шапиро.

– Пан имеет, чем стрелять? – спросил Никита, бледно улыбаясь.

– Пан имеет, чем стрелять.

– Присылайте, раз так, ко мне ваших секундантов, – старательно отчеканил Никита и, кивнув на прощанье Отто Оттовичу и Додику, вышел вон.

Между тем, с Адамсоном творилось неладное: он ловил воздух ртом и тер ладошкой грудь. Додик оставил бедолагу на попечении Криворотова, а сам побежал по соседним квартирам в поисках лекарства и вскоре принес в горсти две таблетки нитроглицерина. Они возымели действие, но друзья, несмотря на протесты руководителя студии, проводили его до дому, где силой уложили в кровать. А под кроватью с позволения хозяина оставили до лучших времен тираж антологии, взяв себе по авторскому экземпляру. Только теперь, вертя в руке самиздатскую книжку в переплете цвета детской неожиданности, Криворотов хватился портфеля, забытого минувшей ночью в кустах возле Аниного дома. Ну да хрен с ним, с портфелем, – не первый, не последний.

Адамсон, подавленный всем случившимся, не переставал сокрушаться и сетовать:

– Почему талантливые люди упорно не желают уживаться друг с другом, а, Лева? Вы оба такие замечательные, а ссоритесь, как… Толстой с Тургеневым или как те же Блок и Белый. Печально это!

На углу Солянского проезда и Старой площади Лева долго уламывал Шапиро быть его секундантом. Наконец сердитый Додик буркнул что-то, истолкованное Криворотовым в утвердительном смысле. Криворотов предложил стрелять по очереди в леске в пяти минутах ходьбы от Левиной станции, уже на месте бросив жребий, раз револьвер – один на двоих. И лучше бы назначить поединок на понедельник послезавтра: в майские выходные в поселке и его окрестностях слишком людно для намечающегося кровопролития. Додик обещал оповестить Никиту, а напоследок все-таки не удержался:

– Глупость вы затеваете, чтобы не сказать больше. И меня, дурака, втравливаете в эту оперетту. Стоит ли, подумай, мудила? Может, лучше пивка?

Криворотов непреклонно покачал головой.

– Ну-ну, – грустно сказал Шапиро и смешался с толпой на перекрестке.

Криворотов отправился к матери: повидаться на всякий случай, но та, как явствовало из записки, прижатой солонкой к кухонному столу, ушла на «девичник» – ежегодную встречу школьных подруг-одноклассниц. Криворотов живо представил себе это сборище: пять-шесть немолодых женщин, раскрасневшихся с двух рюмок сухого вина. Мать крепится до последнего, пробует казаться оживленной и вдруг начинает плакать. Ее расспрашивают, утешают, наливают ей воды, а она плачет все горше, сморкаясь и обещая взять себя в руки, и путано, с ненужными подробностями и перерывами на рыдания рассказывает онемевшим от любопытства подружкам историю мужней измены. Лев вообразил, как мать слюнит уголок носового платка и поправляет потекшие глаза, и поежился от жалости и стыда за ее одиночество. Всю дорогу в электричке Криворотов до боли стискивал в кулаке бородку ключа от дачи, чтобы не развести сырости.

Ближе к вечеру распогодилось. В сумерках Криворотов слонялся по участку, прислушивался к соловью, щелкавшему в бузине у забора, и пробовал считать соловьиные колена, как учил его в детстве отец, но каждый раз сбивался со счета. Потом Лева привлек к лицу ветку сиреневого куста, росшего у калитки, и потянул носом – но не дождался любимого запаха от холодной недоразвитой грозди. При простенькой мысли, что эта сирень расцветет со дня на день, а его, Криворотова, может уже не быть в живых, он ужаснулся даже не сознанием, а желудком, в панике поднялся на крыльцо и запалил свет в комнате и на кухонке. Ужас отступил на шаг-другой, и Лев взялся писать предсмертные записки матери и Ане. С убедительностью галлюцинации Криворотов увидел, как Аня еще только сегодня, – он глянул на ходики: 11 45 – да-да, еще сегодня, сидела нагишом на кровати, и наконец не сумел сдержать слез. Неверными руками закурил, вроде, полегчало. Хорошо бы еще и стихотворение оставить по себе, но это – завтра; сейчас ему ничего стоящего не приходило на ум. Он писал, плакал, перечеркивал, писал наново поверх зачеркнутого и так увлекся, что поднял от бумаги голову только на повторное тихое покашливание. В дверях стоял Чиграшов.

– Здравствуйте, сэр. А я к вам с претензией, – сказал он, и Лева заподозрил, что Чиграшов слегка под мухой.

– ?

– Мы с вами друзья, я полагал? Друзья, – утвердительно ответил Чиграшов на свой же вопрос. – Так что я мог рассчитывать на приглашение в секунданты. Или я ошибся?

– Откуда вы узнали? – спросил Криворотов, чувствуя привычный в присутствии Чиграшова прилив обожания.