Страница 22 из 35
Когда я красил лестницу, ко мне однажды подошел капитан:
– В поле сейчас самая уборка, но ведь и здесь дело не терпит – скоро приедет моя жена. Просто не знаю, как быть. Уж очень хотелось бы привести дом в порядок.
«Значит, в том письме он попросил ее вернуться! – подумал я и продолжал развивать свою мысль. Прошло несколько дней, как я отправил его письма, с тех пор я не раз бывал на почте, но ответа от фру я ему не при возил, а мне ее почерк знаком уже, слава богу, шесть лет. Наверное, капитан думает, что, если он сказал ей: „Приезжай“, – она сразу возьмет и приедет. А может, он и прав, может, она уже собирается в дорогу. Почем мне знать.
И так спешно надо было кончать окраску, что ка питан самолично сходил на вырубку за Ларсом и велел ему выйти в поле вместо меня. Нильс, к слову сказать, был не в восторге от такой замены. Наш добряк Ларс страсть как не любил выслушивать чужие распоряжения там, где некогда распоряжался он сам.
Но с окраской, как выяснилось, можно было и повре менить. Капитан несколько раз посылал мальчишку на почту, я подкарауливал его на обратном пути – письма от фру он так и не привез. Должно быть, она решила не возвращаться, дело могло повернуться и так. А может, она чувствовала себя опозоренной, и гордость не позво ляла ей ответить на призыв мужа. Так тоже могло по вернуться.
Краска была вовремя нанесена и высохла, и ковер прибыл, и был уложен, и прижат медными прутьями, и лестница засияла, как ясный день, и окна и двери тоже засияли так, что залюбуешься, а фру не вернулась. Нет, нет.
Мы убрали рожь и вовремя взялись за ячмень, а фру не вернулась. Капитан ходил по дороге взад и впе ред и насвистывал, он вдруг как-то осунулся. А сколь ко раз, бывало, он часами глядел, как мы работаем в поле, и не произносил ни слова. Если Нильс его о чем– нибудь спрашивал, он словно возвращался мыслями из какой-то дальней дали, но отвечал не мешкая и всегда толково. Нет, он не был сломлен, а если мне и казалось, что он поосунулся, так это, может, потому, что Нильс его подстриг.
Потом за почтой отправили меня, и в этой почте было письмо от фру. На конверте стоял штемпель Кристианс санна. Я поспешил домой, засунув письмо в середину пачки, и передал всю почту капитану прямо посреди дво ра. «Спасибо», – сказал он, и вид у него был вполне спокойный, он уже привык к напрасному ожиданию. «Ты не видел, у соседей уже убрались? А как дорога?» – спрашивал он, просматривая письмо за письмом, В ту минуту, когда я отвечал на этот вопрос, он увидел пись мо от фру и, смешав всю пачку, начал расспрашивать меня еще более подробно. Он превосходно владел собой и не желал выдавать свое волнение. Перед уходом он поблагодарил меня и еще раз кивнул.
На другой день капитан собственноручно вымыл и смазал ландо. Но понадобилось оно ему только через два дня. Вечером, когда мы сидели и ужинали, капитан вошел в людскую и сказал, что завтра утром ему нужен один работник для поездки на станцию. Он и сам тоже поедет, потому что надо встречать фру, которая вернулась из-за границы. На случай дождя он хочет взять ландо. Нильс решил, что легче всего ему будет обойтись без Гринхусена.
Мы, оставшиеся, как всегда, вышли в поле. Работы было невпроворот – не считая ржи и ячменя, до сих пор еще не убранного под крышу, нас дожидался невыкопан ный картофель и турнепс. Но нам помогала и скотница и Рагнхильд, а обе они были молодые и ретивые.
Мне было бы в охотку поработать бок о бок с Лар сом Фалькенбергом, старым моим дружком, но Ларс и Нильс не ладили между собой, и настроение в поле ца рило мрачное и подавленное. Свою былую неприязнь ко мне Ларс как будто преодолел, но рявкал и злился на всех из-за Нильса.
Нильс приказал ему запрячь пару гнедых и начать осеннюю пахоту. Ларс из упрямства отказался. Он-де не слыхивал, чтоб люди принимались за пахоту, не убрав урожай под крышу. Твоя правда, ответил ему Нильс, но мы, уж так и быть, отыщем для тебя хоть одно поле, с которого убрано все подчистую.
Снова перебранка. Ларс говорит, что в Эвребё нын че пошли дурацкие порядки. В былые-то времена он и с работой управлялся, и господам пел, а нынче что? Гля деть тошно. «Это ты про осеннюю вспашку, что ли?» – «Да, покорно вас благодарю». – «Тебе не понять, – говорит ему Нильс, – ты небось и слыхом не слыхал, что нынче все пашут между сенокосом и сушкой?» – «Больно мудрено для меня. – И Ларс закатил глаза. – Благо, ты у нас все понимаешь». Вот остолоп!
Но Ларс, конечно, не посмел отказаться наотрез, и дело кончилось тем, что он согласился пахать до возвра щения капитана.
Тут я припомнил, что, уезжая, оставил у Эммы кой– какое бельишко, но решил не ходить за ним на вырубку, покуда Ларс такой ершистый.
Х
Через день приехал капитан с супругой. Мы, то есть Нильс и я, посоветовались, не поднять ли флаг. Лично я не стал бы этого делать, но Нильс не разделял моих сомнений и флаг поднял. На белом флагштоке гордо взвилось яркое полотнище.
Когда господа вышли из экипажа, я стоял непода леку. Фру обошла весь двор, осмотрела постройки, всплескивая руками. Я слышал ее восхищенные возгла сы, когда она вступила в прихожую, – должно быть, увидала лестницу с красным ковром.
Не успев толком развести лошадей по стойлам, Грин хусен примчался ко мне с видом безмерного удивления и отвел меня в сторонку посекретничать:
– Быть этого не может! Какая же это фру Фалькен берг? Неужто капитан женат на ней?
– Да, дорогой Гринхусен. Капитан женат на своей жене. А почему ты спрашиваешь?
– Но ведь это же кузина, голову д a ю на отсечение, что это она! Это же кузина нашего инженера!
– Ох, Гринхусен, Гринхусен! Хоть бы и кузина, дальше-то что?
– Голову даю на отсечение, что я встречал ее у ин женера, и не раз.
– Может, она и кузина ему. Какое нам с тобой дело до этого?
– Я сразу ее узнал, едва она из поезда вышла. Она тоже на меня поглядела и вся вздрогнула. Она долго так стояла, у нее прямо дух захватило. А ты еще будешь мне зубы заговаривать… Только я вот чего не пони маю… Она, значит, отсюда?..
– Какой тебе показалась фру? Грустной или весе лой? – спросил я.
– Не знаю. Нет, да, ей-богу, это она. – Гринхусен покачал головой. Он никак не мог понять, что фру и кузина – одно лицо. – А ты, разве ты не встречал ее у инженера? – спросил он. – Разве ты не узнал ее?
– Какая она была, веселая или грустная?
– Веселая? Пожалуй, что и веселая. А мне почем знать. Уж больно странные разговоры они вели по дороге, они еще на станции начали эти разговоры. Я иногда ни словечка не понимал. «Теперь все дело в том, сумею ли я найти нужные слова, – это она ему гово рит, – но я всем сердцем хочу попросить у тебя прощения». – «И я тоже», – это он ей отвечает. Ну, ты когда-нибудь слышал про такое? А по дороге оба сидели и плакали, вот ей-богу. «Я, знаешь, дом покрасил и вообще кое-что подновил». А она ему: «Вот как?» Потом разговор зашел про какие-то ее вещи, что они все в неприкосновенности; уж и не знаю, про какие вещи они толковали: «Мне кажется, все они лежат там, где лежали». Ну, ты когда-нибудь слышал про такое?! «Твои вещи», – это он ей сказал. А потом он и говорит ей, что ту, которую звали Элисабет, он давно выкинул из головы и вообще никогда в голове не держал, так вроде можно было его понять. А фру как расплакалась после этих слов, и прямо места себе не находила. Только она ни чего не говорила, ни про какую поездку за границу, помнишь, капитан-то рассказывал. Знамо дело, она при ехала от инженера.
Тут я подумал, что мне, пожалуй, не следовало брать Гринхусена в Эвребё. Сейчас уже поздно жалеть, но все-таки я пожалел об этом. И без обиняков сказал Гринхусену все, что я думаю.
– Заруби себе на носу, – сказал я, – что все мы не видели от фру ничего, кроме добра, и от капитана тоже. И если ты вздумаешь трепать своим длинным языком, ты пулей вылетишь отсюда. Советую тебе подумать, место здесь хорошее, жалованье хорошее, еда тоже. Помни об этом и держи язык за зубами.