Маленькая хня

Я слушала язык его носителя и гнала из своей башки имя царя, превращавшего любое говно в золото. С Хайди мы старались друг на друга не смотреть, но в какой-то момент я нечаянно подняла взгляд, а она не успела отвернуться. Одновременно вскочив и роняя табуретки, мы швырнулись с ней вон из кухни: на тот самый палас — умирать. Хуго остался в кухне с Дэниэлом, с вежливой доброжелательностью пояснив ему нашу экстренную эвакуацию:

— They just have need a toilet.

— Oh, — сказал Дэниэл.

Ближе к вечеру он ушел. Мы вызвали ему такси. Жил он в гостинице, в которую его поселил Интурист, отловивший беднягу сразу, как только тот приехал из Хабаровска. Номер в той гостинице был единственным предметом, за который Дэниэлу приходилось платить гораздо больше, чем 40 долларов. Да, я забыла сказать: по словам Дэниэла, родившегося, выросшего и, надеюсь, всё-таки сумевшего вернуться в Чикаго, бизнес в России он хотел построить на деньги папы, оставившему идиоту-сыну почти миллионное наследство.

— Бизнес в России, — дивилась Хайди после ухода моей Практики Языка, — бизнес в России.

— Да... — качал головой Хуго.

— Как вы думаете, он индеец? — спросила я, вспомнив вдруг облик сильно похудевшего Гойко Митича.

— Не думаю, — сказал Хуго, — скорей всего, он евреец.

— Нет, этого не может быть, — сказала Хайди, — он не говорил, что у него умерла мама. Значит, она жива. А если у него жива мама, а он евреец, то он, скорейшая вероятность, здесь бы не был, — и, обернувшись ко мне, добавила: — это сослагательное наклонение, я сильно правильно его знаю.

И вот Хайди снова прилетала в город В. Я встречала ее в аэропорту и сильно опасалась не узнать. Несмотря на собственный опыт жизни с Яхтсменом, я почему-то всё равно была уверена, что замужество способно изменить сущность человека. Хайди думала аналогично. Как раз накануне этого её прилета мы с ней и переговаривались в духе «я буду лысая, на костылях и с букетом подсолнухов», и именно тогда первой её фразой в аэропорту стало: «ты шутила про подсолнухи».

Она прилетела рейсом из Сеула и первым делом подарила мне корейский будильник, купленный в сеульской гостинице, чтобы не проспать утренний самолет во Владик. Она очень боялась остаться в Сеуле еще на сутки. «Ужасно арьот, — сказала она, протягивая будильник, — мне он больше не нужен».

Какого-то лета (дневничковое)

Летали с Банценом над островом Русский. Там все деревья стоят желтые. В самом городе В. деревьев почти совсем не осталось, их почему-то всегда пилят, и уже практически все спилили, но те, что еще есть, тоже странным образом пожелтели. Надо бы посмотреть, что творится за городом.

Оказывается, во времена Александра Сергеевича Белкина тоже были пидоры. Их называли «астами». Самое интересное, что Дантес, будучи любовником барона Геккерна, известного аста, сам почему-то астом не считался. Белкин тоже не считал Дантеса астом. Он его считал пидором. Белкин даже его застрелить хотел, но Дантес выстрелил первый, по-подлому, без предупреждения.

С тех пор астов стали называть пидорами.

А останусь-ка я в городе В. Пойду преподавать лит-ру в школе. Вызову к доске какого-нибудь Самойленко с полным ртом жевательной резинки. Он выйдет, прилепит жвачку языком к десне и, глядя на портрет Льва Толстого, скажет: «В образе Чацкого Грибоедов хотел». И замолчит, и правильно сделает, потому что мало ли что там хотел Грибоедов, поди его разбери, тем более, бриллиант за него давно получен.

А кто-то уже будет подсказывать в трубу из ладоней: «борьбу нового со старым», и дурак-Самойленко повторит эту чушь, и тут уже я приклею свою жевательную резинку к столу, незаметно выплюнув ее в ладонь, и скажу:

— Нет, — скажу я, — Грибоедов был достаточно умным мужчиной, чтоб хотеть такой ерунды. Дураков, — скажу я, — раньше не брали в дипломаты. Это во-первых. А во-вторых, — скажу я, — Грибоедов вообще вряд ли чего-нибудь хотел в образе Чацкого. Грибоедов был не только умным, но еще и остроумным мужчиной, а такие люди никогда ничего не планируют и не ждут заранее. Тем более от образов, — скажу я, отлеплю от стола жевательную резинку и начну машинально скатывать ее в колбаску.

— Грибоедов, друзья мои, — скажу я, возбуждаясь, — скорей всего просто сел и просто написал рассказ в стихах, а потом прочитал и подумал: «а что, неплохо. Пусть печатают». И рассказ напечатали. А уже потом, — скажу я, сворачивая колбаску в кружок, — рассказ прочитали литературоведы.

— Литературоведы, — скажу я, превращая кружок в шарик, а шарик снова в колбаску, — это такие патологоанатомы, которые берут книжный образ, убивают его и кладут на стол, чтоб разрезать и посмотреть, что там у него внутри.

Тут зазвенит звонок, но, занятая колбаской, я его не услышу.

— Тот патологоанатом, который разрезал образ Чацкого и увидел у него внутри борьбу нового со старым, был социальным уродом, — продолжу я и машинально положу в рот измацанную жвачку, — потому что в образе Чацкого никакой борьбы не было, а были лишь бестактность и невоспитанность, юношеский максимализм и свинство неблагодарное, усугубленная образованностью глупость и громадный комплекс неполноценности, помноженный на солипсизм.

А Самойленко будет стоять у доски, смотреть на меня и думать: «Если щас эта гадская Лорища не заткнется, я обоссусь».

Какого-то лета (дневничковое)

«Ты только нееее плачь, бедное животное, неее плачь...».

Не Muse, нет.

Всю ночь шел снег.

Иногда мне кажется, что в Мск я не смогу летать: там другая плотность воздуха — легче дышать, но он не будет держать меня.

И тогда я разбегусь в железобетонный забор, прицелюсь головой и взлечу в полуметре от. А Бог поймает меня за шкирку и скажет: «Дура! А если б в глаз?».

И посадит к себе на колени.

Мне очень нравится термин «в сракотан», обозначающий степень окосения. Он называет вещь своим именем. И я даже хотела прикарманить термин, но тут наконец вспомнила, что у меня есть собственное определение аналогичного состояния: нажраться до школьных подарков.

Именно до школьных подарков я нажралась однажды на пароходе системы «контейнеровоз», выполнявшем трамповый рейс по снабжению чукотских портпунктов телогрейками, ГСМ, сахаром, мукой и кухонными гарнитурами. Трамповый рейс отличается от «линейного» тем, что ни одна душа на борту судна, включая капитанскую, не знает, когда он закончится.

Вообще, северный завоз — это кошмар, но сейчас не об этом.

На том контейнеровозе у меня случился день рождения № 22. Нежный возраст предполагал наличие разноцветных воздушных шариков, но их не было. Зато был 16-часовой рабочий день, прекрасный вид на море из иллюминаторов каюты и невозможность сойти на берег, потому что в тех местах, куда мы доставляли телогрейки и сахар, отсутствовали причалы. Добраться до земли можно было на плашкоуте, но после того, как между плашкоутом и бортом судна размазало какую-то буфетчицу или дневальную, такой способ схода на берег оказался под запретом для всех оставшихся в живых буфетчиц и дневальных пароходства: а вы говорите, прецедентное право практикуется только в Англии.

И я не помню, с чего вдруг у меня возникло ужасное желание напиться. Думаю, исключительно потому, что в тех обстоятельствах его невозможно было реализовать. Алкоголя на судне не было. Купить его на чукотском берегу можно было, продав пароход.

А я вообще до этого не напивалась. А тут решила: напьюсь, и все.

А напиваться на борту судна, тем более в рейсе, преследовалось по закону Министерства морского флота. За это увольняли. Минимум — лишали визы. Да и нечем, говорю же, было.

О том, что я обязательно нажрусь на свой ДР, еще за месяц знал весь экипаж, включая капитана и старпома. Я озвучивала этот факт, как свершившийся, по три раза на день. Мне никто не верил, в том числе и Машка, с которой мы вместе угодили в этот завоз.