Местечко Сегельфосс

– Но на что же годится такой перстень? – спросил Юлий. Ох, этот чертов Юлий, нет того, чтоб помолчать!

Адвокат не желал разговаривать на площади, – ни малейшего желания, – он решительно повернулся к жене и сказал:

– Господин Хольменгро стоит теперь на такой высоте, до какой вообще может достигнуть смертный! После чего супруги проследовали дальше.

И вот все начали раздумывать о слышанном и рассуждать о кольце, смотрели вслед господину Хольменгро, кивая головой. Да, это несомненно подлинное франмасонство. Вот он идет, погруженный в страшное раздумье, глаза у него перекосились, бог знает, видит ли он теперь ими простые земные вещи. Адвокат сказал, что здесь что-то очень и очень неладное. Ларс Мануэльсен вдруг проговорил:

– Я пошлю письмо моему сыну Лассену и спрошу. Кто-то выразил сомнение в том, что Лассену это известно:

– Я слыхал, что про фармазонов никто ничего не знает.

Тогда Ларс Мануэльсен улыбнулся, – это была единственная улыбка во всем этом серьезном сборище, и ответил:

– Чего не знает Лассен, о том тебе и не снилось. Все были сильно потрясены. Казалось, будто они соприкоснулись с вечностью, с загадкой, с ложной присягой, заклятием-кровью.

ГЛАВА VI

Сороки свили гнезда на занятых ими вершинах берез, положили яйца и вывели птенцов, семейная жизнь шла полным ходом, во всех гнездах родители исполняли свой долг.

Ларс Мануэльсен пошел к Бертелю из Сагвика; сам Бертель был на мельнице, старая же Катрина была дома и шила мешки для помола. Ларс Мануэльсен пришел попросить лестницу.

– Возьми, пожалуйста, лестницу, – ответила Катрина, – только на что она тебе?

– Хочу взлететь на крышу и прочистить дымоход, – ответил Ларс Мануэльсен.

Когда он принес лестницу, жена ушла в гостиницу, так что он был дома один. Лестница была тяжелая, он вытер платком лицо и парик. Прямо перед ним из большого гнезда вылетела сорока, немного спустя показалась другая и полетела низко над землей; Ларс Мануэльсен приставил лестницу к березе и добрался до гнезда.

Он хотел поискать свои очки, заглянул в гнездо и увидел только птенцов. Противны были эти голые существа, перья у них еще не отросли, но неестественно длинные клювы свои они разевали шире, чем взрослые. Они то пищали, то шипели; Ларс Мануэльсен не мог взять их в руки и выбросить, но он всерьез решил покончить с этим, снять все гнездо и сбросить вниз. Оно сидело очень прочно в развилине сука, и Ларсу Мануэльсену стоило большого труда оторвать его; наконец он оторвал от него кусок, примерно с половину, и швырнул на землю. Он глянул вниз, – пара сорок сидела как раз под деревом. Очков своих он не нашел, птенцы таращили глаза и шипели, как дьяволята; Ларс Мануэльсен с сердцем рванул остатки гнезда и швырнул на землю вместе с птенцами и всем, что в нем было. Вон оно лежит.

Пара сорок сидела и смотрела.

Он слез с лестницы и стал исследовать гнездо: комочки, кости, осколки стекла, кусочек блестящего никеля, – что это такое? Очков нигде не было, но зато оказался моток чистой шерсти и вполне пригодный медный гребешок; Ларс Мануэльсен выбрал, что можно было. И опять попался на глаза кусочек никеля, Ларс Мануэльсен осмотрел его пристальнее и подумал: «А ей-ей, это малюсенький ключик, который потеряла фру Иргенс у Хольменгро! Ведь всю зиму она ходила и спрашивала у всех про ключик от кладовой, а он вот где!» Ларс Мануэльсен бережно спрятал ключик в карман и еще раз обшарил гнездо, – нет, больше ничего не нашлось. В заключение своего предприятия он растоптал по одному всех птенцов и истребил сорочье потомство. Родители сидели и смотрели.

Когда Ларс Мануэльсен отнес лестницу обратно в Сагвик и поблагодарил старую Катрину за одолжение, она сказала:

– Не стоит благодарности. Ну, что же, прочистил дымоход?

– Да, – ответил Ларс Мануэльсен.

Он вернулся домой и закинул сорочье гнездо подальше, а после этого отправился в гостиницу. Это был другой его дом, – жена его стряпала на кухне при гостинице, а сам он носил туда багаж приезжих. Юлий до некоторой степени содержал мать за то, что она на него работала; отец жил «чаевыми».

Юлий был неплохой делец. Он читал неважно и писал только отметками и значками для собственного употребления, но у него были большие способности и чудовищная память; счета гостиницы в любую минуту вставали совершенно ясно в его голове. А разве не чертовское искусство завести гостиницу с пустыми руками? Разумеется, вначале ему пришлось занять денег в Сегельфосской ссудно-сберегательной кассе в ту пору, когда все занимали; он употребил их на постройку дома, на бревна и оборудование, а не на причуды и щегольство. По-видимому, счастье улыбалось ему; правда, молоденькая Полина из усадьбы Сегельфосс, та, что так хорошо подходила к гостинице, отказала ему; глупая девчонка, должно быть, его не любила; но в остальном Юлию очень везло. От того, что первый дом его сгорел, едва он его как следует отстроил, он ничего не потерял, наоборот, даже на этом заработал, сделав хорошее дело. Юлий выстроил новый дом и нажил вдобавок на инвентарь: раньше было две кровати, теперь стало шесть. Это было сущее счастье, прямо свинская удача.

А с осени стали появляться первые постояльцы. Первым явился один с почтового парохода, он пожаловал в Буа с шубой под мышкой и с образцами в ручном саквояже. За ним – другой, этот был еще больше похож на коммивояжера, у него было по саквояжу в обеих руках, и Юлий помог ему снести их. А вскоре появились и настоящие коммерсанты с окованными железом сундуками, эти не могли раскладываться в Буа, им нужна была гостиница, большая зала. С этого времени Юлий сделался настоящим содержателем гостиницы, он приставил своего отца носильщиком, а себя возвел в администраторы. В мертвые же летние и зимние месяцы Юлий был всем, чем угодно, высматривал себе кусок насущного хлеба, как ворон, даже работал на сушке рыбы у Теодора из Буа, когда не было другого заработка.

Итак, Юлию и всем детям Ларса Мануэльсена жилось хорошо. У Даверданы был собственный дом и верный доход; изредка и она приходила помогать в гостиницу, когда постояльцев набиралось много. Трое других жили тоже самостоятельно, сестра была замужем в Тронгейме, одного брата пастор Лассен пристроил в управление маяками, а другого, который вышел незадачливым, он отправил в Америку. В общем, надо сказать, брат Лассен сделал для семьи, что мог, сам же он был важным человеком, могущим кое-что сделать! Но он делал не больше того, что мог себе позволить. Например, Юлий задумал соорудить дешевым манером у себя на гостинице вывеску; приказчик Корнелиус из Буа брался написать ее на железной полосе, и Юлий написал брату, прося его разрешения написать на вывеске «Гостиница Лассена». Это не прошло, нет, как и можно было ожидать, – пастор Лассен ни в коем случае не желал, чтобы его имя фигурировало на гостиничной вывеске. «Напиши: «Гостиница Ларсена», —ответил он, – а я остановлюсь у тебя, когда поеду на север». Дальше он спрашивал, ведет ли господин Хольменгро свое большое мельничное дело, и так же ли он богат, и, наконец, писал, что мельком встретил раза два в Христиании Марианну и что она стала очаровательна, – поклонись ей от меня!

– Ларс дурака валяет! – сказал Юлий и захохотал без зазрения совести.

Вошедший отец вразумил его, что Лассен не такой человек, чтоб над ним смеяться.

– А мне плевать на него, – сказал Юлий.– Что там еще в письме?

Давердана, призванная для прочтения письма, закончила так:

«Не забудь, брат Юлий, следующее: постояльцы в гостиницах часто возят с собой книги и бросают их по прочтении; будь добр, сохрани такие книги, если тебе попадутся, и пришли мне, а я включу их в свою библиотеку и спасу от уничтожения».

– Ох, господи, Ларс и – книги! – пробормотала мать, качая головой.

– Очень-то мне нужно! – язвительно сказал Юлий.– Он не говорит, сколько мне за это заплатит.

– Постыдился бы ты, нехристь!– воскликнул Ларс Мануэльсен.– Там в зале валяются две книжки, я схожу за ними.