Страница 38 из 50
Она подружилась с фру Иргенс, рожденной Геельмюй-ден, и часто по вечерам отправлялась в дом Хольменгро, чтобы покоротать время с тамошней экономкой.
Как вдова адвоката, фру Иргенс, конечно, стояла за Раша, – какое же сравнение: человек образованный, между тем как другой может помышлять разве что о лавке. Нет, Рангу отказать нельзя!
– Лишь бы он не сбился с пути, – говорит иомфру Сальвезен.
– Сбился с пути, – человек, бывший в университете? Никогда. Это не похоже на него. Никогда ничего подобного не случалось с Иргенсом.
– Как вам живется в этом доме? – спрашивает иомфру Сальвезен.
– Здесь? Да здесь рай земной, – отвечает фру Иргенс, качая головой.– Никогда мне не жилось так хорошо. Вот если бы только Иргенс мог быть здесь.
– Знаете, что я думаю, фру Иргенс? Я думаю, что господин Хольменгро вовсе не таков, каким кажется по виду.
– Каким образом? Какой же он?
– Обнимал он вас когда-нибудь?
– Да Господь с вами: что вы говорите, иомфру Сальвезен? Да хранит Господь ваш язык!
– А меня обнимал.
– Обнимал?
– Да, несколько вечеров тому назад. Фру Иргенс оскорблена и говорит:
– Я полагаю, что он никого не обнимал так же, как не обнимал меня; хотя, правда, за последние недели он как будто несколько изменился. Но, говорю к его чести, что он никогда не заходит слишком далеко. Ни… ни… А с теми, кого он мало знает, он еще осторожнее. Что он сделал с вами, как сказали вы? Я в отчаянии за вас.
Обе дамы продолжали болтать, и иомфру, в свою очередь, оскорблена. Дело в том, что фру Иргенс уверяет ее, будто объятия могут быть различные: можно стать самой на дороге мимо проходящего мужчины; что же ему тогда делать со своими руками, иомфру Сальвезен?
– Пожалуйста, не рассказывайте мне впредь подобных вещей, – говорит фру Иргенс.– А каково живется у вас там в усадьбе?
– У нас? – отвечает иомфру Сальвезен, – ужасно, – до крайности, оскорбленная.– Знаете ли, вы можете разыгрывать из себя настоящих испанцев, жить среди богатства и роскоши, как вы здесь, а все же вам не сравняться с нашими в усадьбе. Так и передайте господину Хольменгро и кланяйтесь ему. Я здесь не видала посуды и подносов из чистого серебра, а у нас они есть, и не видала золоченых ручек у серебряных сухарниц, как у нас. Да… а…
– Но, скажите, иомфру Сальвезен, ведь она убежала от него?
– Убежала? Вы сами поберегитесь от сплетен, фру Иргенс, а мне нечего советовать. Ну, что вы говорите? Она поехала с сыном в Германию; он учится, чтобы быть сочинителем. Я не понимаю, на что вы намекаете. Здесь почти ничего не изменилось с их отъездом. А что меня касается, то я надеюсь жить и умереть, как подобает приличной женщине. Вот, например, консул Кольдевин и тот, говоря правду, не обнимал меня никогда. Прошу передать господину Хольменгро поклон.
Дамы продолжают болтать. Выходит так курьезно: они и подсмеиваются друг над другом и стараются выведать друг у друга. Болтая между собой, они не остерегались; это у них выходило естественно: их разговор соответствовал их развитию. Это было вполне естественно.
Наконец пастор Виндфельд получил перевод на казенное место и переселился на юг, – на юг. Он достиг того, к чему стремился, старый, простой человек, хотя и здесь ему жилось неплохо: церковь всегда полная и доброжелательное отношение. Но что из того! Народ стекался в Остланде, чтобы слушать проповеди пастора Виндфельда, он уже не мог дольше оставаться. Он получил приход в плоском, так богатом природными красотами, Смоланде.
Приехал заместитель. Это не был капеллан, такого, к сожалению, не случилось свободным, но самоотверженная душа, готовая служить общине до поры до времени. Приходилось довольствоваться тем, что было и благодарить за это, в ожидании приезда настоящего пастора через несколько недель.
И какого еще! Красивого мужчины в черном сюртуке и крахмальных воротничках. В нем поражали руки, похудевшие от перелистывания книг и рукописей, богатырское тело, так что он мог бы снести по овце на каждом плече, огромные сапоги для двух пар чулок и, наконец, галоши. У него не было еще епископского посоха, но он носил длинные волосы и очки, – должно быть, потому, что был такой ученый. То был сын Ларса Мануэльсена, – Л. Лассен.
Он, наконец, получил звание пастора и приехал на родину заявить о себе. Нельзя блистать в Кордильерах, блистать можно только дома.
Он привез с собой мебель и несколько ящиков домашних вещей и сразу отправился в пасторский дом. Кистер встретил его со всевозможной предупредительностью. Слава шла о нем уже несколько лет. Кто не слыхал о Л. Лассене!
– Желаем вам благоденствовать среди нас и прожить долго! – приветствовал его кистер.
– Нет, я не останусь здесь долго, – ответил пастор.– Но я считал своим долгом некоторое время служить здесь.
– Надо надеяться, поживете среди нас подольше.
– Нет, друзья мои, но здешняя местность так в стороне, и я не могу оставаться в глуши. Мои обширные интересы указывают мне место на юге.
– Конечно. Но ища прихода, вы бы могли принять, наш, как первое место.
– Место в здешней лесной глуши? Нет, я не добиваюсь этого. Здоровье мое не переносит здешнего климата, местность слишком северная.
Он служил в церкви, но просил открыть окна, чтобы его можно было слышать снаружи.
Мала была церковь в Сегельфоссе, когда в ней стал проповедовать господин Лассен; места брались с бою! Все шли в церковь, даже Пер-лавочник пошел, но внутрь не пробрался.
– Выньте окна, – приказал пастор вторично, – таким образом, с Божьей помощью, и самые далекие услышат меня! И, правда, его голос достигал моста, доходил до изб рабочих. Не стоило даже в церковь ходить, и поэтому одна молодая парочка отправилась в танцевальный сарай у мыса; и были то Давердана, сестра пастора, а парень – помощник заведующего пристанью.
Но после богослужения пастор проголодался, и так как не последовало приглашения ни от поручика из усадьбы, ни от Хольменгро, то господин Лассен скромно отправился в родительский дом и там пообедал.
И вот, мальчик Ларс, благословение и чудо филиального прихода, сидел опять в своем доме. Сестры и братья его выросли, мать поседела, но отец был такой же рыжеволосый здоровяк, и Юлий стал совсем мужчиной.
– Будешь ли ты еще кушать нашу еду? – говорит мать.
– Как же, благодарю, мясо ведь свежее.
– Мы убили козу, – сказала мать.
Он приобрел утонченные привычки, и заложил носовой платок за петлицу, а хлеб брал вилкой. Юлий подумал про себя: «Вот так знатно!»
Через некоторое время все ушли из маленькой избы, чтобы Ларсу было просторнее, а маленькую сестренку, остановившуюся было на пороге, отозвал отец.
Отец был сегодня на седьмом небе; он онемел от блаженства, а также хотел показать сыну, что проповедь навела его на размышления. А грешник Юлий действительно поднялся на небеса: он нашел дыру в потолке и оттуда наблюдал за братом в избе. Скажите, как он себя держит! Куда девалась благовоспитанность Ларса: он спешит, ест как попало, грубо, не разбирая, неопрятно, льет жир вокруг себя. Он спешит есть, будто хочет набить себя прежде, чем кто-нибудь войдет. Юлий думает после того, что брат уже не так далеко отошел от него, чтобы с ним нельзя было говорить.
Пообедав, пастор лег на отцовскую постель и заснул. Когда он проснулся, мать принесла кофе. Пастор оживился, он зевает и благодарит мать за кофе. Он вынимает из-под балок у потолка две старые знакомые книжки, оставленные им в доме: книгу духовных утешений и «Зеркало человеческого сердца». Отец однажды привез их ему из поездки на Лофондены.
Постепенно возвращаются и прочие; приходят и малыши, а, наконец, появляется и Давердана. Пастор ничего не видит и не слышит, он весь углубился в книги. Он, Ларс, и книги! И удивительно умеет он перелистывать книгу, не смачивая пальцев, и удивительно умеет держать книгу в руках, словно это какое сокровище. Мать смотрит на сына, будто только теперь узнавая его: знакомое движение рук, как прежде, знакомая посадка головы на шее.