Страница 36 из 50
– Пусть это будет на вашей ответственности, – сказал поручик.– Он наш единственный, но вы в этом отношении понимаете больше меня. Но пусть будет на вашей ответственности.
Она сделала движение, будто собираясь сделать шаг к нему и протянуть руку, но остановилась. Жест был так красив, что это маленькое проявление дружелюбия к нему, это чисто девическое движение подействовало на поручика.
– Благодарю вас, – сказала она, – теперь все улажено, хорошо для него и незаслуженно хорошо для меня.
Вечером мать и сын играли на фортепиано и пели.
Несколько дней спустя Виллацу пришлось выступить адвокатом матери перед поручиком. Это был столь необычный прием, что тут дело, очевидно, было неспроста: Адельгейд желала сопровождать сына в Берлин.
Прибегая к посреднику, она, очевидно, желала уклониться от дальнейшего объяснения – это было несомненно. Поручик спросил сына:
– Верно ли ты понял мать?
– Да.
– Если бы я не боялся утомить ее, я бы сам просил ее поехать. По различным причинам. Она понимает это дело и будет очень полезна тебе.
Виллацу вдруг стало невыносимо грустно, и он с трудом овладел собой. Была ли то любовь, или жалость? Отец как-то постарел и опустился; он казался таким одиноким и озабоченным.
Когда Виллац нашел в себе силу говорить, он сказал:
– Мы с тобой должны поехать еще раз. С тобой так весело путешествовать.
– Хорошо, в следующий раз, – кивком подтвердил поручик.– Теперь пойди к матери и передай ей. Скажи ей, что здесь дело пойдет плохо без нее во время ее отсутствия, но что делать. Когда вы собираетесь уезжать?
– Антон хочет ехать теперь.
– Антон? А ты с матерью?
– Мать тоже хочет ехать сейчас.
– Сейчас?
– Мать говорит, что в музыке нет каникул.
– Хорошо; она знает.
Виллац не думал, чтобы ему в этот раз привелось встретиться с Юлием; Готфрид рассказал ему о плутовской проделке с перочинным ножом, и это произвело на него глубокое впечатление. Юлий несколько раз приходил в усадьбу и стоял, отплевываясь по своей привычке. Он просил Готфрида передать поклон; но Виллац не выходил к нему. Юлий никак не мог взять этого в толк: такие хорошие друзья были, а, кроме того, – следовало бы и это принять во внимание – он был братом человека, который скоро выдержит экзамен на пастора.
И в Юлие произошла перемена: он возмужал, когда хотел быть прекрасным работником, и благодаря своей физической силе брал всегда верх при домашних спорах в родительском доме. Готфрид видел это, а также слышал от самого Юлия. Способности у него всегда были гораздо лучшие, чем у братьев, но так как он не научился даже читать, то ему не представлялось случая развить их. Почему иначе он не ходил к себе в избу, не слушал ничего, не говорил ни слова? Вся его умственная сила уходила на мелкие дела вроде заготовки соленой рыбы или собирания корма для козла и козы. Но в последнее время Юлий стал дельнее, он ездил две зимы кряду ловить рыбу на Лофондены и часто работал у Хольменгро. Он подружился с Феликсом, в котором нашел себе товарища по невежеству и ненависти к книгам. Феликс был в этом отношении настоящий язычник.
Однажды Антон и Виллац шли дорогой, а Юлий стоял перед домом. И Феликс находился вблизи, в том не было сомнения – слышался его свист около домов.
Молодые люди поздоровались, поклонившись, и хотели пройти дальше.
Но Юлий, вероятно, вообразил себе, что эти самые молодые люди пришли нарочно, чтобы повидаться с ним, – иначе зачем им было идти этой дорогой? И поэтому он сам стал здесь.
– Кой черт! Ты не узнаешь меня, Виллац? – спросил он.
– Как же!
– Ты меня искал?
– Нет, – ответил Виллац с удивлением.
Юлию показалось очень неприятным, что он ошибся в своем предположении.
– Так не меня? Вот как!
Между тем молодые люди остановились, и Антон расхохотался. Что же Юлию стоять тут и давать поднимать себя на смех? Ни в коем случае. Он был силен и крепок. Брови у него действительно подросли, стало быть, у него не должно быть соперников!
– Что тут стоит за дурак и смеется? – спрашивает он. Но Антон Кольдевин уже стоял рядом с ним – юноша, которому не раз приходилось драться с СенСирскими кадетами. Кто смел назвать его дураком?
– Ты чего хочешь? Получить взбучку? – говорит он. Юлий не отступил на два шага, напротив выдвинулся несколько вперед. Зачем? Что вселило в него такое мужество, и к кому относилось это движение? Он готовился обороняться, не намереваясь допустить такого поступка, чтобы его отдули, но лицо его совершенно осунулось.
Молчание.
Виллац в принципе не имел ничего против небольшой потасовки, но разве прилично драться посреди дороги?
– Нет, ребята, оставьте это! – сказал он. Подошел Феликс, маленький индеец; он сразу бросился вперед; ясно было, что он смотрел на дело Юлия, как на свое. Он стал между врагами и смотрел на Антона сверкающими глазами. Маленький дьяволенок мог быть опасен. Виллацу пришлось потратить немало слов, прежде чем удалось уговорить Антона идти дальше.
Юлий злобно кричал вслед: «Ну-ка, вернитесь!» Он богатырь, герой, далеко сплевывает жвачку. Брат будущего пастора употребляет все более и более энергичные выражения: «Я быка могу убить, – кричит он, – только посмейте вернуться! Я из тебя кишки выпущу… Насажаю на тебя пуговичных петель!»
И Феликс выражает свое одобрение намерениям Юлия.
ГЛАВА XV
Виллац с матерью уехали. Провожали их обычным прощальным обедом в усадьбе, и семья Хольменгро была также приглашена. Так как пришел поворотный пункт в судьбе Виллаца, то отец говорил серьезнее, чем обычно: есть два способа сохранить свое имя для потомства. Его можно зарыть глубоко в могилу, и ктонибудь откроет его через две тысячи лет; или же можно поднять целую бурю среди людей, и тогда его вспомнит история!
Пообедали быстро, и хотя за обедом не присутствовал окружной врач Мус, вносивший неприятное настроение, однако, господствовало молчание. Всех опечаливала предстоящая разлука. Хольменгро – внимательный и деликатный, как всегда, – взял фру Адельгейд за руку и сказал почти шепотом:
– Возвращайтесь скорее!
Прошло несколько месяцев, и фру Адельгейд не вернулась. Отчего это могло произойти? Поручик получал письма с просьбой отсрочить возвращение, – хорошо, пусть себе остается; нельзя принуждать ее возвращаться домой! Поручик решил, что раз она добровольно не хочет возвращаться, то пусть остается. Он начал свыкаться с ее отсутствием, и в один прекрасный день запел. Да, опять запел! Давердана, снова прислуживавшая ему, принесла эту новость в кухню, и все служанки стали прислушиваться. Но они ничего не услыхали: поручик напевал так тихо, так неслышно, больше про себя, как и прежде. И что из того, если он даже напевал? Вероятно, он делал это потому, что его дом стал теперь официально музыкальным.
Через некоторое время пришло письмо, где фру Адельгейд просила разрешения остаться всю осень. А потом всю зиму? Это неспроста.
Брак их был не лучше и не хуже других; никакого несчастья не обрушивалось, но оно было постоянное. Что такое несчастье, – пустяки! Всякому несчастью приходит конец, оно продолжается изо дня в день, из году в год, – но конец есть. Ангел может рассердиться, – конечно. Но ангел, который не сердится, а только вечно недоволен, ходит всегда с угрюмым лицом и ядовитой усмешкой?.. Хорошо, что поручик философ, что он проникся духом гуманистов. Комары – большое мучение; они жужжат и… и… и… Но будет ли признаком разумного человека бороться с ними? Счастье, – что это такое? Легко убедиться в том, что оно не самое важное. Хольмсеновский брак в последнее время стал сносен, произошло изменение к лучшему; все пошло, как следует. Взаимное уважение всегда существовало, теперь присоединилась и доля сердечности, по временам мелькала откровенная улыбка. Поручик начинал надеяться на улучшение для них обоих; в старости могла начаться новая жизнь; в последние недели своего пребывания дома фру Адельгейд проявляла открыто приязнь к нему, как будто она уже не чувствовала прежнего отвращения… да, под старость. И вот она уехала и не хочет возвращаться!