Старомодная история

Отношения между матушкой и Мелиндой, которая была старше племянницы всего на двенадцать лет. представляли собой ту, с трудом поддающуюся анализу категорию человеческих взаимосвязей, которую почти невозможно выразить словами. Ибо Мелинда и ненавидела Ленке, и любила ее, само матушкино существование тем или иным образом всегда оказывалось неким возмущающим фактором, до предела усложняющим и без того запутанную паутину чувств, в которой билась, словно несчастная муха, Мелинда. Матушка ведь была дочерью ненавидимой Мелиндой невестки — но в то же время и дочерью обожаемого ею брата; кроме того, Сениору, самому авторитетному, самому значительному в глазах Мелинды человеку, Ленке в последние годы его жизни была дороже, чем кто-либо другой в семье. Мелинда не раз пыталась восставать против Марии Риккль, становясь жертвой ее железного характера, ее убийственного высокомерия, ее жестокости, — и той же Мелинде спустя несколько лет пришлось наблюдать, как купецкая дочь буквально тает, восхищаясь красотой Ленке, ее удивительным юмором, ее изяществом, гордясь ее талантливостью; Мария Риккль, в которой никогда и никто, если не считать Сениора и собственного сына, не способен был пробудить восторженные чувства, буквально влюбилась в свою внучку. Мелинда без памяти любила человека, который в конце концов взял в жены матушку, — правда, когда у матушки были уже другие планы, он достался-таки Мелинде, но это не мешало ей чувствовать себя так, будто она взяла ложку, оставленную на столе дочерью Эммы Гачари, и — очень уж она была голодна — доела остатки супа Ленке Яблонцаи. Белу, моего брата, она любила безумно, любила с двойной силой: ведь он был в одном лице и пасынком ей, и внучатным племянником; правда, и эта ее страсть не была однозначной, и тоже из-за матушки, благодаря которой ей достался ребенок, но которая в конечном счете все же отняла у нее то, главное, давшее ему жизнь объятие. Матушка часто рассказывала, как, причесывая ее, маленькую, Мелинда до крови расцарапывала ей кожу на голове и в нетерпении выдирала у нее целые пряди, как дразнила ее, как упрекала за то, в чем виновата была не Ленке, а ее мать, как ломала ее волю, нашептывая ей на ухо, чтоб она не очень-то мечтала, потому что нелегко будет найти человека, который захочет взять в жены дочь Эммы Гачари, как высмеивала ее надежды, внушала Ленке, что она некрасива, как отравляла ей жизнь — в детстве с помощью Хромого, позже — сомнениями; это она сказала ей после встречи с Кубеликом:[94] мол, из матушки такой же музыкант, как из нее, Мелинды, испанская принцесса; она же лишила ее рояля: когда матушка оказалась в стесненных обстоятельствах и попросила у нее в долг денег, Мелинда потребовала назначить залогом рояль. И когда выяснилось, что в срок ей денег не возвратят, она заставила матушку продать «Бехштейн», хотя тогда ей не так уж нужны были деньги, — заставила из принципа, из педагогического принципа, просто так. Матушка всю жизнь не могла оправиться от этой утраты, тоскуя по музыке, которую у нее отняли; больше у нее никогда не было рояля. И тем не менее они до конца жизни были какой-то невидимой, но прочной нитью связаны друг с другом. Когда Мелинда после войны вернулась из Тироля, куда ее, семидесятилетнюю, занесло нелепым, заслуживающим особого рассказа стечением обстоятельств, и она никак не могла обрести ни самое себя, ни своего старого дома в Дебрецене, она таким естественным тоном сообщила Ленке Яблонцаи, что будет жить у нее, а если та не согласна, она отравится газом, — будто стакан воды попросила. Матушка с радостью поселила ее в моей, тогда уже опустевшей комнате, о несогласии и речи не было. Мелинда стала жить у нас, а вскоре все наше имущество едва не пустили с молотка из-за ее многочисленных неоплаченных долгов; она была прописана у нас как член семьи. Но Мелинда не могла обойтись без матушки и во время бомбежек, затребовав ее к себе на гору в качестве сторожа и компаньонки; она проводила у нас рождественские вечера, омрачая праздничные часы своими вечными язвительными замечаниями. Мелинду и матушку до самой смерти Мелинды тянуло друг к другу, словно двух влюбленных; не видясь хотя бы день, обе начинали испытывать какое-то странное беспокойство; иногда в Дебрецене они встречались, будто случайно, на полпути, отправляясь из дому в одну и ту же минуту, гонимые одним и тем же желанием: матушка вела меня за руку, Мелинда, вечная вдова, брела, одинокая, со своей неизменной сеткой. Встретившись, они сразу успокаивались, закуривали, смеясь, смотрели друг на друга. С красивого, доброго лица матушки на Мелинду смотрел Сениор, сквозь карикатурные черты Мелинды проглядывала Мария Риккль. И ни один дом, ни одна квартира в их жизни никогда — ни в кризисные, ни в счастливые периоды — не имели для них столь огромного значения, как дом на улице Кишмештер, где за закрытыми ставнями бушевали мрачные, прокопченные страсти.

Мелинда отнеслась к приказу серьезно и принялась усердно совершенствовать воспитание, полученное Ленке от Сениора. Вскоре матушка свободно отвечала на все ее вопросы; знала, что сукно под скатерть подкладывается для того, чтобы не гремели приборы, что хлеб нельзя откусывать, но лишь отламывать, что рыбу полагается есть с помощью специального ножа, что к дыне и к селедке полагаются две вилки, а спаржу, раков, угрей, мелкую дичь можно брать рукой. Мелинда устроила Ленке экзамен в доме сестры, богатой Маргит, где не только царили спокойствие и веселое доброжелательство, порождаемые сознанием обеспеченности, но и стол был отменный; к тому же старшую парку, полностью возложившую воспитание детей и хозяйство на грустную долговязую гувернантку, всегда легко было подбить на устройство какого-нибудь особенного обеда или ужина — да в период траура и делать больше было нечего, кроме как наедаться деликатесами. Маленькая Ленке прекрасно показала себя при накрытии стола; она знала, к какому блюду подходит белое, к какому красное вино, когда подают шампанское, какие напитки положены к десерту. Мелинда сухо констатировала: Ленке справилась с задачей, хотя она лишь порядка ради вбивала ей в голову, как накрывают праздничный стол и что с чем едят, — все равно ведь Ленке, скорее всего, всю жизнь проживет в нищете, и дай бог, чтобы каждый день ей хватало на похлебку. Эти слова Мелинды — в виде исключения — сослужили хорошую службу Ленке, заставив искренне возмутиться двух человек: долговязую экономку, которой молчаливая белокурая девчушка, боявшаяся даже шевельнуться, чтобы не навлечь на себя гнев тетки, нравилась в сто раз больше, чем сыновья и дочь Маргит, и самого мужа Маргит, который тоже по-человечески относился к Ленке Яблонцаи, ну, а кроме того, терпеть не мог Мелинду. Дюла Сиксаи, богач, лучшее приобретение купецкой дочери, каким-то образом всю жизнь жил под знаком трех главных стихий: земли, огня, воды. Он был крупным землевладельцем, в конце жизни принял чин начальника пожарной охраны, ему принадлежала знаменитая дебреценская купальня, названная им в честь жены «Маргит». Сиксаи долго смотрел на Ленке, одетую в траур; не только экономке, но и ему бросилось в глаза, что девочка не прикасается к игрушкам, по всей видимости боясь сделать что-нибудь не так, и лишь поглядывает, как играют ее двоюродные братья и сестра, дети с более счастливой судьбой; не решилась она сесть и в тележку, запряженную пони — эта упряжка была подарена недавно Дюле-младшему, — лишь стояла и робко гладила морду, гриву лошадки. Сиксаи задумался, глядя на девочку, почти не видную за уставленным серебряной и хрустальной посудой столом: что за безрадостное, жалкое существование, должно быть, ведет в доме Марии Риккль этот ребенок, которого Мелинда хочет выпустить в жизнь с таким вот ободряющим напутствием: мол, не надейся, все равно тебя ждет участь попрошайки. Дюла Сиксаи, хотя давно уже остепенился и лишь улыбался, вспоминая былую разгульную жизнь, былые похождения под именем Хенрика Херцега, все же тем не менее не забыл ни молодость, ни стихи Юниора, ни то бесшабашное обаяние, с которым тот отбивал подряд у всех своих друзей предметы их обожания и жертвой которого стала в Шаррете и Эмма Гачари, родившая на свет божий этого вот забитого несмышленыша. Дети Сиксаи — Маргит, Золтан, Дюла — хохотали и веселились в детской, им первым в Дебрецене привезли из Вены заводные игрушки, в доме Сиксаи бегал по рельсам игрушечный поезд, каталась обезьяна на велосипеде, куклы говорили «мама», танцевал медведь, ревел лев, кивал бритой головой китайский мандарин, пружинно покачивалась под маленьким седоком механическая лошадка — когда детям надоедало играть с настоящей лошадью. Хенрик Херцег вдруг ощутил сильнейшее искушение упаковать игрушки своих детей и отправить их на улицу Кишмештер — но вовремя остановил себя: Мария Риккль наверняка продала бы их и вырученную сумму обратила бы на какое-нибудь полезное дело: скажем, велела бы подновить чердачную лестницу или вырыть новый колодец. Глядя на Ленке, ровесницу его старшей дочери, Маргит, Сиксаи придумал другой ход. В тот вечер он никому ничего не сказал, но, когда к его детям зашел как-то доктор Уйфалуши, он пригласил его к себе в кабинет. А Уйфалуши во время своего ближайшего визита на улицу Кишмештер осмотрел Ленке и пришел к выводу, что здоровье девочки оставляет желать лучшего, у ребенка явное малокровие, да и нервы не в порядке, его нужно срочно послать в горы или к морю. Мелинда лишь криво улыбнулась, а Мария Риккль махнула рукой: где им взять на это денег. Если б у ребенка были родители, они и отвезли бы его к морю, а ее семья может предложить разве что купальню «Маргит», это, кстати, тоже не самый плохой вариант; зимой там каток, летом два огромных бассейна, при них кондитерская, пивная, буфет, гимнастический зал — настоящий маленький рай в городе, не уступит какому-нибудь средней руки курорту на море или в Татрах. Доктор Уйфалуши, хмыкая, дал себя немного поуговаривать, потом уступил, и на следующий день Мелинда появилась у Сиксаи: мама просит передать, что с этого дня Ленке после школы и вообще, когда у нее будет время, по предписанию врача будет ходить в купальню. Ей, Мелинде, некогда смотреть за девчонкой, пускай Маргит присылает коляску за Ленке, как-нибудь она тут побудет с другими детишками, да и долговязая пускай поработает за свое жалованье. Дюла Сиксаи ответил: ему не очень-то по душе эта идея, как и все прочее, что придумывает мама, потому что она же сама будет потом недовольна, он тут ничего особенного не может предоставить девочке, Мелинда прекрасно знает возможности купальни. Третья парка, однако, не стала доказывать обратное и закончила беседу; как раз в ото время в жизни Мелинды печально закончился роман с одним из квартирантов, которому после первого же робкого намека на его чувства тетя Клари передала требование Марии Риккль тотчас же съехать с квартиры; суета и многолюдность в доме Сиксаи действовали Мелинде на нервы, ей хотелось одиночества, чтобы без помех оплакать свою несбывшуюся мечту. За матушкой на другой день прибыла коляска Сиксаи с экономкой, в купальне ее встретил сам Хенрик Херцег и сказал: пусть чувствует себя как дома, тренер научит ее плавать, буфетчик предупрежден, что ей можно бесплатно есть все, что она захочет и сколько захочет, если же у нее появится желание поиграть, пусть заходит в дом, к детям. Матушка смотрела на гладкую, без ряби, поверхность воды, как иной смотрит в чье-то чужое лицо, пытаясь увидеть в нем свою судьбу. Ей дали купальный костюм, привязали к веревке, поддерживали на шесте, пока она не научилась плавать; от веревки и шеста она освободилась очень скоро, тренер утверждал, что у нее и к плаванью необыкновенные способности. С того дня она проводила в бассейне каждую свободную минуту, широкими, свободными движениями двигаясь в воде; она удивительно долго могла оставаться под водой — и иногда ради шутки вдруг складывалась и камнем уходила на дно; тот, кто видел это впервые, вскрикивал испуганно. А она замирала в зеленом сумраке, держась за нижние ступени спускающейся в бассейн лестницы, другой рукой зажимая себе нос, и наслаждалась тем, что люди считают ее мертвой; она и не подозревала, что спустя семьдесят пять лет, январским днем, врачи, обступив ее со всех сторон, сделают разрез на ее все еще красивой, длинной шее, чтобы впустить в легкие глоток спасительного воздуха, а она устало отвернет лицо и, отпустив скользкие ступеньки бытия, медленно опустится в тяжелую, зеленую воду смерти.

94

Кубелик, Ян (1880–1940) — всемирно известный чешский скрипач.