Старомодная история

В «Старомодной истории» Магда Сабо реставрировала этот более старинный принцип письма, не пренебрегая, где это оказалось необходимо, опытом психологического реалистического романа новейшего времени.

Интерес интриги Магда Сабо возместила разгадкой судьбы матери, маячившей вначале неким сфинксом и прорисованной в результате с яркой несомненностью на фоне других семейных судеб. Вместе с тем в родстве с психологическим романом оказались в книге некоторые воскрешенные перед нами на основе документальных источников сцены: прошлое в них предстает как переживаемое настоящее, и тогда в строе речи преобладают глаголы настоящего времени: «Ленке Яблонцаи медленно шагает по тротуару и, дойдя до угла Печатной улицы, размышляет…» и т. п. Но в основе интереса этой книги все же узор судьбы.

Сам автор «Старомодной истории» предстал одновременно и как рассказчик, откровенно обсуждающий с нами пути своего семейного разыскания, и как действующее лицо. Живые воспоминания о людях, некогда важных в судьбе матушки, — о Йожефе или Гизелле, которых дочь Ленке успела застать в живых и о которых составила свое вполне определенное мнение, добавляют непосредственности рассказу.

Но каковы бы ни были ее личные впечатления или воспоминания о вырывавшихся время от времени у матушки признаниях, Магда Сабо лишь позднее как бы поставит их в связь с тем, что откроется ей как результат этой романической хроники. Автор сохраняет видимость наглядности самого исследования.

На наших глазах листаются стихи и тетради дневника Кальмана-Юниора, где перечислены все 56 персон его юношеского донжуанского списка. Мы читаем новеллу, сочиненную Ленке Яблонцаи, и просматриваем записную книжку Элека Сабо.

Документ часто сам рисует лицо писавшего: так рисует Юниора его дневник и посвящения одних и тех же его стихов меняющимся привязанностям. А каким бесценным подспорьем для понимания духа времени и быта улицы Кишмештер стала приходо-расходная книга Марии Риккль! Она глядится в нее, как в зеркало. В одном реестре каждодневных трат — кладезь сведений об исчезающих реалиях эпохи, да вдобавок незаменимая характеристика нрава хозяйки.

То, что узнает в своих генеалогических разысканиях сам автор, как бы наравне с ним немедленно узнает и читатель, и это усиливает иллюзию сопричастности.

— Быстро, легко ли писалась книга? Как вы вообще пишете?

— Обычно, когда я сажусь писать, у меня в голове уже все готово, до последнего предложения. Пишу сразу на машинке, с детства владею машинкой, пишу десятью пальцами и привыкла, как к перу. Потом много правлю, конечно. Первые фразы пишу всегда с трудом, входишь, как в темную пещеру. А с этой книгой трудность была другая… Много плакала. Мне трудно было вспоминать мать. Иногда было чувство, как будто меня ударили ножом. Жалела мать — почему у нее не было гармонической жизни, какая есть у всех, у многих… Слезы капали на машинку, но нельзя было, чтобы ими пропитались страницы книги. Я плакала просто как человек, но книгу хотела сделать твердой. Это было иногда не просто. Не говоря уж о матери, я очень любила отца, Элека Сабо, а написать их нужно было такими, какие они были. Неожиданностью для меня была личность Гизеллы. Прежде, в детстве, в юности, я ее ненавидела. Мне не нравилось, что у нее такой дурной вкус. Я ее ненавидела и оттого не понимала.

Страсти, кипевшие вокруг старого дома в Дебрецене, не дававшие враждующим сторонам взглянуть друг на друга спокойно и объективно, отгорели, волнения улеглись, и Магда Сабо рассудила своих дедушек и бабушек с беспристрастием судьи высшей инстанции.

Репутацию Эммы Гачари как ветреной, легкомысленной, даже порочной особы, казалось, нельзя уже было поправить. Семейный миф о злой матери, бросившей родную дочь, миф, раздутый недоброжелательством свекрови, поддержанный злым язычком Гизеллы, усвоенный сполна самой Ленке Яблонцаи, был как будто неколебим.

Оправдание к ней пришло через поколение. Магда Сабо, ее внучка, вызвавшая тень несчастной женщины на беспристрастный суд, нашла, что вина ее, если и была за ней какая вина, не столь уж тяжка. По своей доверчивости Эмма Гачари не раз была обманута Юниором, даже предана им, преследуема свекровью и оклеветана в глазах дочери. Магда Сабо узнала то, чего никогда не знала и не хотела знать Ленке Яблонцаи, всю жизнь таившая смертельную обиду на мать: как отняли у Эммы Гачари ее дочь обманом, чтобы затворить навсегда в сумрачном домашнем замке Марии Риккль, как пыталась она вернуть Ленке и как перед ней навсегда захлопнулись двери дома на улице Кишмештер.

И других героев семейной хроники автор позволяет нам увидеть не только с той стороны, с какой они представлялись домашнему окружению «купецкой дочери». Имре-Богохульник и Сениор для Марии Риккль были: в прошлом — «жеребцы», способные лишь воевать, скакать на лошади, делать долги и производить на свет детей; ныне — приживалы, нахлебники, жалкие паралитики, сидящие врозь в своих комнатах, между которыми беззаконным вестником и письмоносцем сновала маленькая Ленке Яблонцаи.

Но для Магды Сабо прадед Имре, огромный и толстый, в венгерском платье со шнурами, заключает в себе какой-то непокорный, бунтарский дух — не зря, умирая, он кричал здравицы Кошуту и лозунги «Да здравствует революция, долой попов!». Да и Кальман-Сениор — не просто безвольный мот и жертва дурной болезни, но в недавнем своем прошлом красавец офицер, сподвижник Петефи, неотразимо привлекательный для женщин; а в последние свои дни — воплощение справедливости и просвещенного духа в доме, страстный книжник, знавший столько стихов на память и объяснявший Гизелле и Ленке звездное небо.

Даже безнадежно беспутный Кальман-Юниор, «абсолютный злодей», с точки зрения оставленной им дочери, и тот, если взглянуть на него попристальнее, имеет в себе нечто привлекательное. Да, он беспечен, влюбчив, растрепан, безволен, но у него не отнять обаяния бескорыстия, которое по своей тяге к объективности, тоже отметит семейный летописец. Он не зол, не рассчетлив, не любит браниться… Какой-никакой, но поэт, и фантазия уносит его порой к небесам.

Да и сама «купецкая дочь», Мария Риккль, — властная, сильная старуха со скрипучим голосом, этакая дебреценская Васса Железнова, становится милее автору и читателям, когда она на закате дней открывает новый смысл своей жизни в красавице внучке Ленке, повторившей в ее глазах сказку о гадком утенке.

Магда Сабо верно поняла, что условие успеха семейной хроники — отсутствие сентиментальности. О своих предках автор рассказывает без тени умиления, жестко, жизненно, с реализмом, редким в изображении людей близких. Рассказывает без снисхождения, но с возможностью понимания. Именно это придает книге внутреннюю энергию романа. Мы постепенно понимаем характеры, разгадываем героев, следя за их судьбами, и верим лишенной слащавости картине.

Автор находит точную меру беспристрастия и горячей заинтересованности: глядит с печальной иронией на Кальмана-Юниора, жалеет вечно поддававшуюся своим страстям Эмму Гачари и то открыто ненавидит, то начинает понимать властную, крутую, неуступчивую Марию Риккль. Магда Сабо будто чувствует, как в ней помирилась вся кровь этих людей, а время, прошедшее не напрасно, принесло возможность нового понимания.

Говорят: «Все понять — все простить». Нет, жестокие поступки, глупые страсти, нелепые выходки самолюбия, дикие претензии эгоизма еще виднее со стороны и на дистанции времени. Но автор получает привилегию судить не людей, а поведение, то есть нравы среды, классовые инстинкты, сословные привычки, по-разному приспосабливающие к себе человеческие характеры.

Успех Магды Сабо может породить добросовестную иллюзию, что подобную книгу ничего не стоит написать любому: собирай семейные предания, старые фотографии, да следуй за открывшимися тебе фактами и датами. Обманчивая легкость! Такую книгу о своей родне, о своих близких и предках и в самом деле мог бы сочинить едва ли не всякий, если б… если б ему только терпения, усердия, мужества сердца и таланта, каких хватило у Магды Сабо.