Страница 32 из 110
После завершения свадебного путешествия дочь Кароя Гачари ждало богатое приданое; фюзешдярматские друзья, дальние родственники надеялись, что их, как предписывал обычай, пригласят на смотрины, но Ракель Баняи обычаем пренебрегла, лишь одна Эржебет, которая искренне горевала после отъезда сестры, чувствуя, что с Эммой из дома на Большой улице исчезают радость и веселье, копалась, онемев от восторга, в грудах свежекупленных вещей. Эржебет была полностью в курсе событий, предшествовавших скоропалительному браку; главным информатором ее была сама Эмма, с которой они, две круглые сироты, были куда более привязаны друг к другу, чем это обычно бывает между сестрами. Эржебет не меньше Эммы переживала, волновалась, горела надеждой на всех стадиях романа, разыгравшегося в то бурное шарретское лето, а поскольку Эмма куда чаще была наверху блаженства, чем в тревоге, то и в сознании Эржебет период этот запечатлелся довольно своеобразно: вот так, только так, считала она, стоит отдаваться страсти, бросаться в пучину чувств, так же без оглядки, так же жертвенно, — и если до сих пор она не очень-то обращала внимания на молодых людей, то теперь и сама стала рассматривать из окошка прохожих на Большой улице с той точки зрения, кто из них мог бы вот так же завладеть ее воображением, ее сердцем, как Кальман Яблонцаи — воображением и сердцем Эммы; Эржебет, под влиянием рассказов сестры, начала интересоваться такими вещами, которые прежде почти не занимали ее.
Конечно, своеобразный, негативный вариант предыстории сестриного брака Эржебет услышала и от бабушки, Ракель Баняи не колебалась относительно того, стоит ли объяснять четырнадцатилетней девочке, что, собственно говоря, случилось. Старуха без обиняков заявила: Эмма утратила право называться честной девушкой и отношения с ней приходится поддерживать лишь из грустной необходимости ради того, чтобы на нее, на Эржебет, не пала тень позора — бесчестие Эммы ведь может подорвать перспективы ни в чем не повинной младшей сестры. Но пусть запомнит Эржебет: если бы не она, если бы не лежащий на Ракель Баняи долг — выдать Эржебет, когда для этого придет время, замуж, выдать честным путем и за порядочного человека, — то бабушка прекратила бы все контакты с Эммой; ни Гачари, ни Широ, ни Баняи никогда ничего общего не имели с распутными рабами плоти. Словом, приданое Эммы видела только ее младшая сестра, фюзешдярматцы же пришли к выводу, что скрытность эта, собственно говоря, вполне вяжется с прочими подозрительными обстоятельствами, при которых вышла замуж старшая внучка Гачари. Фюзешдярматцы, тоже воспитанные по книжке Розы Калочи, так же твердо, как Ракель Баняи, знали, что добропорядочной девушке не подобает спешить со свадьбой, скоропалительное замужество дает повод для кривотолков; Эмма Гачари же в апреле только-только познакомилась с молодым дебреценцем — и не успел город опомниться, как появилось объявление о бракосочетании, обручения вообще не было, как видно, или если оно и было, то в столь узком семейном кругу, что даже соседи ничего об этом не знали. Роза Калоча четко предписала, что надлежит делать: если семьи жениха и невесты прежде не были близко знакомы, в таких случаях первыми должны нанести визит родственники жениха, — старшего же Яблонцаи вплоть до дня свадьбы и видеть не видели в Фюзешдярмате, а будущая свекровь вообще не появлялась, даже у почтмейстера не было никаких сведений об обязательном в таких случаях письме, в котором Мария Риккль должна была бы, по обычаю, приветствовать Эмму как будущую свою дочь. Никто не знал, когда и как была посватана девушка, а скромная свадьба окончательно открыла дорогу не столько даже злорадным, сколько тревожным догадкам: семью Гачари в Фюзешдярмате любили и мало кто радовался, видя Ракель Баняи молчаливой, постаревшей, хотя еще более строгой и прямой, да и в Эмме, в ее возбуждении, в ее бурном цветении было что-то преувеличенное, неестественное, даже непристойное.
Приданое Эммы Гачари поступило из Дебрецена, из лавки Лайоша Варади-Сабо, и могла ли Ракель Баняи думать, что дочь торговца-патриция Мария, которую за два года до рождения Эммы молодой тарчайский реформатский священник вез через дымный Шаррет в свой дом как молодую жену, три года назад, в 1879 году, уже родила мальчика, окрещенного Элеком, который через много лет будет мужем дочери Эммы, Ленке. Из лавки Лайоша Варади-Сабо супруге Юниора, возвратившейся из свадебного путешествия в Вену и Париж и привезшей с собой умопомрачительные туалеты, поступили следующие вещи:
три дюжины сорочек,
две дюжины дамских панталон, богато украшенных вышивкой и фестонами,
двадцать богато украшенных юбок, в том числе со шлейфами,
две дюжины пеньюаров, два пеньюара для причесывания, шесть дюжин носовых платков,
две дюжины полных комплектов постельного белья на две кровати,
шесть больших и три маленькие подушки, тридцать шесть простыней, два гобеленовых покрывала на кровати, одна парадная скатерть, восемнадцать ночных чепцов,
шесть скатертей, тридцать шесть салфеток для повседневного пользования,
шесть скатертей и салфетки для разных случаев,
семьдесят два полотенца,
сто восемь кухонных полотенец,
четыре больших ковра и четыре ковра поменьше, кружевные занавески на восемь окон,
три атласных одеяла с монограммами, три атласные перины для ног, четыре подушки для прислуги, два одеяла для прислуги, дюжина постельного белья для прислуги, две дюжины полотенец для прислуги. Многие из этих вещей позже попадутся нам на глаза в неожиданном месте — в той первой тетради в твердом переплете, куда Кальман Яблонцаи записывал свои стихи. Та самая рука, которая с трепетом тянулась за «счастьем», вытащенным белой мышкой, и которая писала: «Ничего нового, после обеда читала роман, герой его — ты. Снова начинаю бояться вечера, но успокаиваюсь мыслью, что ты сдержишь свое обещание», — та же самая рука пересчитывает грязное белье и ищет подходящий клочок бумаги для записи, но, как нарочно, ничего не может найти: ведь хозяйственных книг, как у Марии Риккль, у Эммы нет и не будет никогда, Эмма не годится в домашние хозяйки. Под руку ей попадаются стихи мужа — ничего, для записи сойдет. Где же былая любовь, где то всепоглощающее чувство, которое, вытеснив пуританское воспитание, приличия, обычаи, бросило ее в объятия сказочного принца из Дебрецена, умевшего сочинять настоящие стихи?!
Эмма давно уже прочла всю тетрадь — которая вообще-то не должна была бы попасть к ней в руки, но Кальману Яблонцаи не хватило ни духу, чтоб уничтожить ее, ни ума, чтоб по крайней мере спрятать подальше, — и Эмма знает теперь то, о чем еще не догадывалась весной 1882 года, знает, что представляет из себя Муки Дарваши, знает, как швыряло его от девушки к девушке все время нуждающееся в новом кумире эротическое воображение. И вот в тетрадь с твердым переплетом, меж двумя стихотворениями, посвященными Ильке Гутман и Маргит Чанак, вписывает Эмма смертный приговор их браку:
В прачечную 28 октября:
простыни — три,
скатерти — восемь,
салфетки — восемь,
наволочки — семь,
пододеяльники — три,
полотенца — шесть,
женские сорочки — двадцать одна,
мужские сорочки — двадцать две,
женские панталоны — одиннадцать,
юбки — шестнадцать,
носовые платки — шестнадцать,
чулки — четырнадцать,
портянки — восемь,
тряпки для пыли — три,
кухонные полотенца — три,
подштанники — семь.
Ни Мария Риккль, ни Ракель Баняи не ждут от этого брачного союза ничего хорошего, а ведь боги, чувствуя, вероятно, некоторые угрызения совести, улыбались в тот день, когда он был заключен. Невеста — богата, удивительно хороша собой, жених искренне влюблен в нее, да и землю любит — если он чему-то учился в жизни, так, скорее всего, пожалуй, сельскохозяйственным работам, недаром же он столько времени провел в Паллаге, поместье Яблонцаи. Обладай хотя бы один из двоих каплей трезвости и здравого смысла, они избежали бы того, что ожидало их впереди. Однако Сениор, который способен дать разумный совет и который, в отличие от всех прочих, беспристрастен, в это время уже стремительно катится вниз, а купецкая дочь с сыном не разговаривает и не желает даже познакомиться с невесткой. Мария Риккль не привыкла бросать слова на ветер, и уж коли она заявила, что не допустит падшую кальвинистскую распутницу к своим порядочным дочерям, которых предстоит выдавать замуж, и что ее не интересует будущий ребенок, все равно, будь то внук или внучка, — значит, в дом на улице Кишмештер Юниору возврата нет. Первое время Юниор и не думает приходить из-за этого в отчаяние: Вена и Париж дают ему столько свежих впечатлений, а великолепно поставленное хозяйство Ракель Баняи столько денег, которым, кажется, числа нет, что 16 ноября 1882 года он записывает в дневнике: «С милой моей женушкой мы сидим и беседуем в нашей теплой комнате. Я счастлив и независим». В середине голубовато-серого листа он выписывает каллиграфическими буквами свое имя, под ним рисует цветок с двумя листочками, под цветком же идет подпись: «Милая моя Эмма!» На тот же самый лист дневника, и тоже в ноябре месяце, но уже в 1906 году 11 числа попадает следующий текст: «Какой мерзкой кажется жизнь спустя 24 года. Жена стала шлюхой, я убиваю жизнь в одиночестве». 16 ноября 1882 года, за два года и один день до рождения Ленке Яблонцаи, все это еще скрыто мраком неизвестности, Юниор пока купается в счастье и с легкостью, почти уже предательской, переносит и разлуку с парками, с Имре-Богохульником, и дурные вести, которые верная Мелинда-Гизелла регулярно поставляет своему изгнанному кумиру, о том, например, что Сениор уже не может передвигаться без палки, а когда ходит, как-то странно выкидывает вперед ноги. Земли Эммы, которые, как и та часть, что принадлежит Эржебет, сданы в испольную аренду, приносят такой доход, что при некотором усилии состояние можно было бы не только сохранить, но и приумножить. Однако в жилы Кальмана словно ни капли не попало купеческой Ансельмовой крови: он предоставляет арендатору полную свободу, чего никогда не делала Ракель Баняи, и приезжает в Фюзешдярмат лишь отдохнуть от загулов. В Пеште жизнь куда интереснее, и, пока позволяет беременность Эммы, они оба участвуют во всех возможных развлечениях: посещают театр, оперу, казино, их можно видеть и на скачках, и за карточным столом, Эмма беззаботно встряхивает собранными в локоны волосами, вовсю кокетничает, хохочет в облаке тонких кружев, как Виолетта у Верди. Когда развлечения начинают их утомлять, они возвращаются в Фюзешдярмат; Ракель Баняи присутствует при появлении на свет Эрнё Яблонцаи — мальчик родился «преждевременный», Эмма носила его едва восемь месяцев. Бабушка принимает участие и в крестинах, и Эржебет восторженно нянчит крошечного племянника; из Дебрецена на крестины не приезжает никто, лишь отчаянный Лейденфрост, который был и на странной свадьбе и уже там отметил про себя необычную красоту Эржебет Гачари. После крестин Лейденфрост гостит у друга еще несколько дней, Ракель Баняи бдительно следит, чтобы он ни на минуту не остался наедине с Эржебет, от которой молодой торговец просто не в силах отвести глаз. Лейденфрост — католик и тоже родственник Рикклей, больше им не удастся ее провести, никто больше не вотрется к ней в дом под предлогом какой-нибудь «Хроники». Контакты между домами Гачари, Яблонцаи и Широ, которые нельзя прервать из-за Эржебет, ограничиваются с обеих сторон сдержанной вежливостью; Эмма оскорблена тем, что Ракель Баняи ее словно бы не замечает, а также тем, что едва может перемолвиться с сестрой несколькими словами с глазу на глаз — прокаженная она, что ли?! Кальман сочиняет на тещу ехидные эпиграммы и зачитывает их жене.