Старомодная история

Дебреценские девушки, у каждой из которых был целый двор из кавалеров, привыкли к комплиментам, к красивым словам; Эмму Гачари же впервые закружил самум великосветской — в ее представлении — страсти. Кальман, как мы знаем из его дневника, на каждом шагу предлагал кому-нибудь руку и сердце, это было одной из главных причин гнева Марии Риккль; к счастью, дома эту его слабость и барышни, и их матери прекрасно знали и не принимали всерьез его клятв. «Вы — большой ребенок», — бестактно заявила Роза Нанаши, выслушав от Юниора признание в любви и просьбу стать его женой. Снисходительная улыбка Розы все еще жжет Юниора, и настоящий бальзам на его рану — то, что Эмма Гачари уж никак не считает его большим ребенком; более того, когда он сообщает ей, что любит ее, не может без нее жить и просит ее руки, Эмма воспринимает это так, будто иначе и быть не может, сам господь предназначил ей в мужья этого красавца с таким безумно интересным прошлым; правда, граф Гектор тактично не упоминает, что материальное его положение не то чтобы неопределенно: оно никакое, у него ни должности, ни своего поместья, ни денег, — так что Эмме ничто не мешает мечтать, как Юниор увезет ее из Фюзешдярмата и они не остановятся до самого Дебрецена, а оттуда — в Пешт, потом к великосветским друзьям Кальмана в Вену, а может, и в Париж, и, когда они вернутся из свадебного путешествия, она, видимо, будет принята и у Венкхаймов — Кальман введет ее туда. Желание, пробужденное в ней Юниором, все сильнее овладевает ее созревшим для любви телом, и пусть непривычна форма, которую обретает их любовь — без церковного благословения, без свадьбы, — Эмма убеждена, что она всего лишь берет авансом частицу ожидающего их впереди безмерного счастья, ведь все равно они будут вместе, так стоит ли противиться настойчивым и таким жалобным мольбам се возлюбленного, который к тому же угрожает, что, если она не утолит огонь его страсти, он покончит с собой. Эта угроза — такая же пустая фраза, как и прочие приемы штурма девичьих сердец в арсенале Юниора, в Дебрецене никто и внимания бы на нее не обратил, но Эмма видит только: у Юниора есть охотничье ружье, с которым он ходит по камышам, — что, если он обратит его против себя? Конечно, аргумент этот для Эммы, скорее, самооправдание; истинное положение вещей таково, что не только Кальман не в силах уже ограничиваться жаркими поцелуями без продолжения: Эмма, пожалуй, еще более нетерпеливо жаждет отдать то, что нужно Юниору. Счастье Юниора по крайней мере столь же велико, как и его изумление, когда однажды ночью — Эржебет как раз больна, у нее жар, и Ракель Баняи приказывает ей лечь рядом, в осиротевшую постель Даниеля Широ (уход за больными, забота о здоровье сирот едва ли не единственное дело, в котором старуха позволяет себе преувеличения: слишком свежа еще память об Эмилии, о ранней ее смерти, о страшной болезни) — Эмма открывает окно своей комнаты и Юниор наконец попадает в девичью комнату с обтянутой пестрым цветастым кретоном и белым миткалем мебелью, со столиком для рукоделия и аскетически узкой кроватью. Кульминация любви — действительно кульминация, момент наивысшего счастья, когда всепоглощающее, чуть ли не до обморока, наслаждение лишь дополняется робостью Эммы и ее страхом перед утратой невинности; девушка, которую обнимает Юниор, даже в неопытности, неосведомленности своей оказывается непревзойденной любовницей. Кто-кто, а Юниор-то прекрасно знает: он даже тогда не мог бы на ней жениться, если б родился под более счастливой звездой и был бы более самостоятельным; Мария Риккль не раз излагала ему свое мнение по этому вопросу: она сама выберет ему спутницу жизни, когда немного придет в себя от разочарования, что Юниор вернулся из Граца без диплома. Но к чему об этом думать, ведь эта любовь — самый прекрасный подарок, который преподнесла ему до сих пор судьба. Узкая постель благоухает собранными и высушенными Ракель Баняи травами, чистым дыханием лаванды в тюлевых мешочках; ей-богу, жаль, что эта девочка с нежными губами, словно созданная для любви, лишь эпизод в его жизни; честное слово, он охотно бы взял ее в жены. Но об этом не может быть и речи, это просто нереально, а то, что случилось, пусть останется их вечной тайной. Кальман уже начинает сочинять стихотворение, в котором он простится с девушкой, и заранее жалеет себя, думая о страданиях, которые ему придется испытать, когда он больше не будет видеть Эммы.

Эмма Гачари во многом не походила на прежние предметы увлечений Юниора — например, в том, что не была ни по-девичьи боязливой, ни сдержанной. Она не знала обстоятельств жизни Юниора, не знала его семьи — и особенно матери — и потому почти с неприличной настойчивостью торопила его сообщить Ракель Баняи о своих намерениях и таким образом легализовать их связь. Эмма готова была хоть завтра броситься с головой в тот ослепительный мир, в котором у Юниора, по его собственным словам, был доступ в любой аристократический дом, и не понимала, чего ждет Кальман, почему он не сообщит всему миру, что они уже обручились. Связь их началась 28 апреля 1882 года, в этот день Юниор записывает в дневник: «Моя маленькая жена: Эмма Гачари». Летят недели, полные любви; Кальман то просит небо, чтобы скорее уже пришел август, когда должны закончиться осушительные работы в окрестностях Фюзешдярмата, то мечтает, чтобы время остановилось, ибо Эмма, с которой после выздоровления Эржебет он каждую ночь встречается в садовой беседке, живет сказкой: никто и никогда еще с таким благоговением не слушал выдумки и фантазии Кальмана Яблонцаи. Теперь уже навсегда останется тайной, тайной их двоих, как удавалось Юниору сдерживать нетерпение Эммы вплоть до наступления трагического момента, чем он объяснял свое нежелание сию же минуту отправиться к Ракель Баняи и открыться ей во всем. И вот в самом конце июля влюбленные получают грозное предупреждение: Эмма обнаруживает, что беременна. Странно, но напугана она куда меньше, чем можно было бы ожидать. Много лет спустя она рассказывала своей младшей дочери, Ирен, что в тот момент, собственно говоря, почувствовала даже некоторое облегчение: теперь-то уж решающий шаг, который определит ее дальнейшую судьбу, неизбежен. Зато Муки Дарваши в полнейшей панике. Обратиться за советом он может лишь к ласковому кумиру его детских лет, Сениору: то, что произошло, — тема для сугубо мужского разговора, а ведь отец тоже, наверное, не был в молодости святым, — вдвоем авось они что-нибудь придумают. Лучше всего бы, конечно, исчезнуть, и как можно скорее, — но как оставить в беде это прелестное существо, воплощение любви и преданности, как бросить ее на произвол судьбы, на «позорище», как выразились бы Мария Риккль и Ракель Баняи. Мария Риккль!.. Ракель Баняи!.. Трудно сказать, кого Юниор боится больше. И он снова изобретает какие-то не слишком убедительные отговорки, лишь бы успокоить смертельно влюбленную в него девушку, которая, впрочем, не слишком-то и беспокоится; она скорее испытывает приятное возбуждение и приподнятость, ведь скоро, скоро все решится, скоро долгожданная свадьба; тем временем Юниор в Сегхаломе, на их общей с отцом квартире, рассказывает Сениору, какая неприятная с ним приключилась штука. Отец женился почти в тридцатилетнем возрасте и попадал, наверное, в подобные ситуации. Как в этом случае должен поступить мужчина? За двадцать два года своей легкомысленной жизни Юниор придавал значение лишь тем побуждениям, тем образам, которые были порождены собственной его фантазией, собственными его страстями. И теперь он по-настоящему испуган, наблюдая реакцию отца; хотя много недель подряд он только и слышал, что рассказы о жизни великого проповедника, однако лишь теперь, видя отчаяние Сениора, он начинает понимать, кто же такие Гачари и кого он соблазнил в роковой тот день. Сениор и Юниор с ужасом смотрят друг на друга: в мыслях у обоих одновременно всплывают образы двух ничего не подозревающих женщин — Марии Риккль в Дебрецене и Ракель Баняи в Фюзешдярмате. Дед Эммы Гачари — гордость Шаррета, отец ее — олицетворение жизни, отданной на благо общества; если девушка вела себя легкомысленно, нельзя ни отдать ее в руки подпольных пештских повитух (такой вариант графу Гектору приходил в голову!), ни бросить на позор. Остается одно — просить ее руки и жениться на ней; Сениор едва удерживается, чтобы не добавить: а потом уповать на милость божию. Отец и сын договариваются: пока никому ни слова о том, почему этот брак неизбежен, ибо, если что-либо всплывет, Ракель Баняи возненавидит Юниора, а Мария Риккль — Эмму. Отец и сын Яблонцаи размышляют за бутылкой вина, что разумней: поставить Марию Риккль перед фактом или просить у нее согласия на брак — согласия, которого они, по всей вероятности, не получат, — и уже тогда действовать, хоть бы и против ее воли. Последний вариант, кажется, более приемлем, и Кальман скачет в Фюзешдярмат сообщить Эмме: благословение отца уже получено, теперь надо потерпеть уж действительно самую малость, он едет в Дебрецен за согласием матери. А как только он вернется, тут же пришлет отца свататься.