Страница 18 из 18
Он наклонил голову:
– Извините, ваше высочество…
«А ведь этот Кузьминский может наделать глупостей, – думал наследник, провожая взглядом кавалергарда, который быстрыми шагами пересекал залу. – Сбежит в Сербию! А каков тогда будет гнев государя!.. Он скажет: «Это революционер!» Ведь после того как государственным преступником оказался его бывший камер-паж[68], ему всюду мерещатся революционеры. Сколько отшумело процессов! И сколько злодеев сидит теперь в Петропавловской крепости и губернских тюрьмах!..»
4
Карета с опущенными шторками остановилась у ворот и довольно долго стояла, покуда солдаты не отперли их изнутри. Жандармы длинными узкими проходами повели Тихомирова к железным внутренним воротам. Они вошли под мрачный свод, откуда Тихомиров попал в небольшое помещение, где его сразу охватила тьма и сырость. Четверо унтер-офицеров крепостной стражи, не произнося ни слова, неслышно забегали в своих войлочных ботинках, покуда смотритель расписывался в книге о приёме арестанта.
Тихомирову приказали раздеться донага и облачиться в арестантское платье: зелёный фланелевый халат, длинные шерстяные чулки невероятной плотности и жёлтые туфли такого гигантского размера, что они еле держались на ногах, едва он попробовал ступить.
Затем его повели тёмным коридором, по которому мрачно вышагивали часовые, и ввели в одиночную камеру. Захлопнулась тяжёлая дубовая дверь, щёлкнул ключ в замке, и Тихомиров остался один в полутёмной камере.
Первым его порывом было подойти к окошку. Оно было прорезано в форме широкого низкого отверстия в двухаршинной каменной стене на такой высоте, что Тихомиров едва мог достать до него рукой. Окошко было забрано двумя железными рамами со стёклами и, кроме того, металлической решёткой. За окошком саженях в пяти тянулась внешняя крепостная стена необыкновенной толщины. На ней одиноко торчала серая будка часового. Только задрав голову, Тихомиров мог различить клочок неба.
Узник окинул взглядом камеру, в которой ему, возможно, предстояло провести несколько лет. Она оказалась казематом, предназначавшимся для большой пушки, а окно – амбразурой. Сюда никогда не проникали солнечные лучи. Меблировку составляли железная кровать, дубовый столик и такой же табурет. Пол был покрыт густо закрашенным войлоком, а стены оклеены жёлтыми обоями. Чтобы заглушить звуки, обои были наклеены не прямо на стену, а на полотно, под которым Тихомиров обнаружил проволочную сетку, а за ней – слой войлока. Только под ним удалось нащупать камень. У внутренней стены стоял умывальник.
В толстой дубовой двери было прорезано запиравшееся квадратное отверстие, чтобы подавать пищу, и продолговатый глазок со стеклом, закрывавшимся с наружной стороны маленькой заслонкой. Через этот глазок часовой мог наблюдать в любое время, что делает заключённый. И в самом деле, часовой тут же поднял заслонку глазка, причём сапоги его жёстко заскрипели, когда он по-медвежьи подкрался к двери. Но едва Тихомиров попробовал заговорить с ним, на лице солдата появилось выражение ужаса, и заслонка тотчас опустилась.
Кругом царила мёртвая тишина. Тихомиров придвинул табуретку к окну и принялся смотреть на клочок неба, тщетно пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук со стороны Невы или из города на противоположном берегу. Он размышлял о том, что перевидала Петропавловская крепость…
В его воображении возникли и пронеслись тени мучимых и убиенных. Здесь Пётр Первый пытал своего сына Алексея и убил его собственной рукой. Сюда была заключена княжна Тараканова, выдававшая себя за дочь императрицы Елизаветы и графа Разумовского. Крысы, спасаясь от потопа, взбирались на её платье. Здесь она родила ребёнка и умерла от кровотечения. Здесь фельдмаршал Миних истязал своих противников, а Екатерина Вторая заживо погребла тех, кто возмущался убийством её мужа, Петра Фёдоровича. Здесь провели страшные дни декабристы. Здесь побывали Радищев, Ермолов, Шевченко, Достоевский, Бакунин, Чернышевский, Писарев. Здесь пытали и повесили Каракозова.
В последнее время аресты шли сотнями. По делу Чайковского было взято до полутора тысяч человек. Полиция сбилась с ног, наводнив фабрики, где велась агитация, шпионами и хватая пачками правых и виноватых. Ослеплённое страхом перед «социалистами» правительство видело в молодых кружковцах преступных убийц. Расхаживая по камере, Тихомиров напряжённо осмыслял общественный парадокс, какой переживает Россия, благо времени на это было предостаточно.
Сколько раз в кружке обсуждалась необходимость политической борьбы! Но в итоге ни к какому результату «чайковцы» не приходили. Мало того, та самая молодёжь, которую Александр II отправлял в ссылку и на каторжные работы, можно сказать, охраняла его. По сути, социалистические программы мешали повторению нового покушения на царя. Целью их было подготовить в России «широкое социалистическое движение среди крестьян и рабочих». Об императоре же и о его советниках не говорилось ровно ничего. Предполагалось, что если начнётся движение, если крестьяне выступят массами и потребуют землю и отмену выкупных платежей, правительство само будет вынуждено созвать Земский собор. Кропоткин и другие теоретики-революционеры ссылались при этом на крестьянские восстания 1789 года во Франции, которые принудили королевскую власть созвать Национальное собрание. «То же самое, – говорили они, – будет и в России».
Мало того. Горячие головы из молодёжи, считая, что царствование Александра II всё более погружается в реакцию, и питая надежды на либерализм наследника, настаивали на необходимости повторить попытку Каракозова. Но «чайковцы» были против и настойчиво отговаривали своих пылких товарищей. Как-то из южных губерний в Петербург приехал молодой человек с твёрдым намерением убить Александра II. Узнав об этом, кружковцы долго убеждали юношу не делать этого. Но так как он не внимал их доводам, они заявили, что помешают ему силой.
– А ведь Зимний дворец охраняется из рук вон плохо… – бормотал Тихомиров, меряя каземат жёлтыми безразмерными бахилами. – Получается так, что мы спасли царя…
Он чувствовал, что с каждым новым месяцем, да нет, с каждым днём, проведённым в заключении, раздражение всё более охватывает его, как переполняет его ненависть к власти. Ночами Тихомиров размышлял о своём мученичестве и грезил уже только о кровавых переворотах и низвержении монарха. Редкие вызовы к следователю лишь ещё больше ожесточали арестанта. Раз жандармский полковник показал ему на допросе рукопись «Пугачёвщины»:
– Это вы написали?
– Конечно!
– А это с неё отпечатано? – И полковник показал брошюрку, вышедшую в Цюрихе.
– Позвольте полюбопытствовать. Я ещё не видел… Текст вроде сходится, шрифт отличный, и опечаток почти что нет…
Полковник взял брошюрку и зачитал концовку:
– «Одно средство помочь горю, чтобы народ сам управлял всеми до единого своими делами без всяких начальников, сам бы за всем смотрел и все свои дела решал по деревням и городам…»
«Это опять отредактировал Кропоткин[69], – решил Тихомиров. – Что ж, оно действительно вышло крепче и яснее!»
Полковник в сердцах воскликнул:
– Да неужели вы верите, что это возможно среди нашей русской тьмы?! На это надо двести лет по крайней мере.
– А хоть и триста.
– Ну, ладно. Мне только нужно было вам показать. Чтобы установить ваше авторство. Вы можете вернуться…
– Вы очень любезны! – дерзко отрезал Тихомиров. – Спасибо за удовольствие вернуться в каземат!..
Томительные дни и месяцы прервались неожиданным посещением.
– Тихомиров! В комнату свиданий! – пробурчал, отпирая дверь, унтер-офицер.
Снова длинные мрачные коридоры, железные двери, с грохотом отпираемые и снова запираемые за его спиной на ключ. И вот в тесной каморке с зарешёченными окнами он сидит напротив Перовской.
68
Имеется в виду П. А. Кропоткин, камер-паж царя в 1861 – 1862.
69
В первоначальном варианте брошюры Л. Тихомирова текст концовки выглядел следующим образом: «Единственное средство помочь горю – это так устроить народ, чтобы он сам управлял своими делами, за всем смотрел и всякое начальство сам выбирал» (см.: Захарина В. Ф. Голос революционной России. М., 1971. С. 212).
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.