Страница 66 из 91
9
Внезапно пришла мысль о смерти. Мучительная слабость навалилась на Дмитрия Балагура. Не такая, как была до сих пор. Немочь во всем теле, и на сердце так тяжело, так нехорошо — никогда так худо ему не было. Показалось, ноги омертвели, и, чтобы убедиться, что еще действуют, он пошевелил пальцами — двигаются. А руки — мерзляки. Но еще покорны его воле.
До глубокой ночи Дмитрий терпеливо ждал: станет легче, отступит слабость, исчезнет тяжесть, и он, как и вчера, сможет чуть приподнять голову, будет тихо, медленно (но все же будет!) разговаривать с Галиной, которая где-то задержалась, с Ильком, который теперь спит, глотнув таблетку снотворного. Потом понял, что приближается его конец, конец Дмитрия Владимировича Балагура.
Вот чудно. Из-за горы восходит солнце; на смену дню приходит ночь; весна уступает место горячему лету; пахнет грибами осень; по дороге мчат автомобили… А тебя нет — заколотили, зарыли, и лежи. Года три-четыре в колхозе еще будут вспоминать, что был у них Дмитрий Балагур, а потом — точка. Правда, сын дольше будет помнить: как-никак отец все же…
Вроде и не жаль: свет поглядел, сына ему подарил… Только как подумает, что все остается, а его, Дмитрия, не будет, еще большая слабость наваливается…
— Илько, — зовет он слабым голосом, — слышишь, Илько, ты смерти боишься?
Илько спросонок не понимает, о чем его спрашивают.
— Смерти боишься, говорю?
— Все ее боятся, — говорит в подушку Илько.
— А я — нет!
Сказать-то сказал, а горесть сжимает сердце. Не может он осилить ее. «Вот она, костлявая… Идет… Сюда идет… Мне не страшно — чудно… Лучше б сразу, еще там, во дворе…»
Смежил веки. И со стороны стал похож на мертвеца: бледный, холодный, на лице спокойствие. Медсестра Галина едва узнала Балагура, так он изменился, словно вся кровь вытекла из него. Только после укола лицо чуть порозовело. Дмитрий лежал молча, смотрел в потолок. Трудно ему было говорить, но он решил, пока есть возможность…
— Вы, Галинка, как увидите Ирину, скажите ей, чтобы Митю берегла, воспитала… Там где-то «Москвич» остался… Пусть продаст, — умолк и, отдохнув, продолжал: — Умирать, Галинка, тяжко… Нелегко прощаться с белым светом навсегда…
— И что это вы, Дмитрий Владимирович, надумали? И во сне что-то несуразное говорили…
Илько повернулся к Галине.
— Лучше гнать прочь плохие мысли, правда?
И сестра убежденно стала внушать, что гнетущие мысли осложняют работу врачей, пагубно влияют на организм.
— Вы, товарищ Балагур, думайте о цветах, о радости, о чем угодно, только не о смерти… Не стоит о ней думать, потому что умереть мы вам не дадим. Не дадим, слышите?
Дмитрий опустил тяжелые веки. Не всегда врачи выигрывают бой.
— Сейчас придет доктор, сделаем переливание крови — вам полегчает… Потерпите еще немного. Скоро утро. Проглотите вот эту таблетку…
Балагур задремал. И ему сразу приснился сын. Они чинили детский автомобиль, надували резиновую лодку, плыли по морю, потом лодка поднялась в небо, закачалась среди туч. «Вот хорошо, что маму не взяли — она бы испугалась», — радовался Митя, заливаясь смехом.
В коридоре стукнула дверь.
— Сестра!.. Где сестра? — долетело в палату.
Дмитрий проснулся.
Над больницей плыла ночь. Окна были еще плотно зашторены тьмой.
Больного внесли в палату. Положили на свободную кровать. На сплошь забинтованном лице торчал тонкий нос. Под ним чернели короткие усики. Галина села рядом, взяла в свои ладони широкую руку больного. Он лежал неподвижно.
— Доктор! Слышите, доктор?!
Слова прозвучали громко. Дмитрий едва приподнял голову. На тумбочке тускло светил ночник, и он заметил, что Галина волнуемся.
— Спокойно, спокойно, — уговаривает она и выжидающе посматривает на дверь, явно ожидая кого-нибудь из врачей.
— Скажите, я буду видеть?
— Утром… Уже скоро… Вас отправят в столичную клинику, там классные специалисты. С вами поедет главный хирург. Все будет хорошо.
Повязка — обручем на голове. Больной щупает бинт. Пальцы его дрожат, останавливаются на лбу.
— Я буду видеть?
Дмитрий забывает о собственной боли. «Как же человеку без зрения? Ни солнца, ни цветов, ни хлеба не видеть… Где же врачи?..»
— Должны видеть. Только не волнуйтесь… Все будет хорошо…
А глаза у Галины такие, что Дмитрий с досадой думает: «Неправду говорит, обманывает человека. Наверное, для него свет никогда уже не будет белым».
В палату входят двое с носилками.
— Мы сейчас перенесем вас…
— Своими пойду! — решительно говорит больной.
Его ведут в коридор…
После утренней прогулки Илько рассказал, что ночью в палате был участковый инспектор, лейтенант милиции Пасульский.
«Под бинтами и не узнал его», — подумал Дмитрий.
— Лейтенант задержал какого-то Кривенко, — продолжал Илько, — доставлял в милицию. Этого Кривенко подозревают в нападении на вас, Дмитрий. На тихой улице Синевца он хотел бежать. «Куда ты?» — положил ему руку на плечо Пасульский. Неожиданно Кривенко вывернулся, резанул чем-то лейтенанту по глазам и побежал через двор заготконторы, вплотную к которому подступает лес.
— Убежал? — спросил Балагур.
— Сторож заготконторы выстрелил, и ему некуда было деваться…
Слух о ночном происшествии быстро распространялся и еще быстрее видоизменялся. Вскоре уже больные говорили, что участковый инспектор, теряя зрение, выхватил пистолет и выстрелил Кривенко прямо в сердце. Санитарка, убирая палату, подтвердила: «Я сама слышала выстрел. Так загремело, что даже проснулась».
Пришел со двора Илько.
— Говорят, что у Пасульского вытекли глаза.
Опять куда-то побежал. Вскоре вернулся.
— Вы спрашивали, Дмитрий, об участковом инспекторе Пасульском…
Илько устроился поудобнее на кровати, развернул пожелтевший номер газеты и стал читать вслух о том, как дед Никита пустил на речку внука Павла и соседскую восьмилетнюю Гафийку: пусть порезвятся на пароме.
«…Дед уснул. А тем временем налетела буря. Паром болтался посреди реки, как сухая щепка — вверх-вниз, влево-вправо. Лопнул трос. Паром сорвало и понесло по реке. Размахивая руками и не переставая кричать, дед Никита бежал по берегу.
Тиса глотала хриплые крики, сердито била волной в затопленный берег и пенилась, плюя деду под ноги.
С противоположного берега к реке подошел Пасульский. Увидев рядом раскачивающийся паром, расстегнул портупею, быстро (в саперных войсках приходилось) сделал хитрые петли, накинул на трос…
Ремни режут руки, но паром все ближе и ближе. Вот он уже у самого берега. Пасульский снял с парома Павла и Гафийку…»
Илько еще раз просмотрел заметку и сказал:
— В Тисе не утонул, и на тебе: глаз лишился.
— Где ты взял газету?
— Тут один журналист-пенсионер пишет о милиции и, в частности, повесть о Пасульском. У него полно всяких вырезок из газет, журналов. Видите, лейтенант спас Павла Кривенко, а он вон как «отблагодарил».
— Разве это Кривенко был на пароме?
— А то кто же? И Гафия Нитка. Я расспрашивал журналиста. Она где-то в колхозе работает и хорошо помнит плаванье-катанье: чуть не умерла тогда от страха. Да и Павел тоже… Повесть будет документальная. Автор обещал дать мне главу, в которой отец Кривенко застрелился, когда Пасульский ловил его в лесу. Я принесу, почитаем вместе.
Помолчали.
— А правда, Дмитрий Владимирович, что Кривенко вашу законную жену переманил и жил с ней, пока вас не было?
— Откуда ты взял?
— Люди говорят.
И хотя Дмитрий не ответил Ильку, тот продолжал:
— Вы не сердитесь. За что купил, за то и продаю. Это же пересуды. А рот никому не закроешь.
— Есть в брехне и частица правды, — вздохнул Дмитрий.
Старший лейтенант Кушнирчук изучала привезенные Пасульским документы. «Молодец», — подумала она, снимая крышку магнитофона, чтобы записать допрос Кривенко. Павел отнесся к этому равнодушно.
— Есть такой закон, так записывайте.