Страница 11 из 91
Никто не открыл дверь Рахиму, да она и не была заперта, невыразительно серая, как пятно в сумеречном свете. Он толкнул дверь, она подалась, и первое, что Гафуров увидел, была кровать, на ней — девушка, такая истощенная, что от нее остались одни глаза, а в тех глазах — ни страха, ни удивления.
«Кто вы?» — спросила.
Не было силы сказать всю правду. Притворно бодрым голосом говорил о госпитале — вылежался, теперь вот домой, в Баку, хороший город, на берегу моря. А капитан, сосед по палате, попросил гостинец завезти. Вот… симпатичный чемодан, трофейный. Раз нездоровится, то надо в больницу. Ага, отец в дом, а дом пустой, куда же это годится. Ясное дело! Соседка забегает? Мир не без добрых людей, он как раз на добрых людях и держится, как земной шар на трех китах. Где тут свет? Оно, знаете, веселее — волки по углам разбегутся. Нет, он поужинал, еще в вагоне. Жаль, посидел бы дольше, да через полчаса поезд. Выздоравливайте… Зина? Нехорошо в такие юные годы болеть, Зина! А он — Рахим, Рахим Гафуров. Ишь ты, только познакомились, а уже и прощаться.
В последний миг, на перроне, что-то удержало его. Вагоны поплыли, а он возвратился в гулкий вокзал и всю ночь просидел на скамейке, думал, а что думал — перепуталось, ни конца, ни края. Утром пришел к ней, виновато сказал:
«Н-не могу…»
Сегодня врач разрешил Зинаиде спуститься вниз. Они сидели в приемном покое. Гафуров угощал жену черешней, был разговорчив, и она понимала, что за этой разговорчивостью Рахим скрывает разочарование. Не было на свете ничего такого, чего бы она не смогла сделать ради него, а тут оказалась бессильной. Природа не вняла ее страстной мольбе.
— Знаешь, — сказал Гафуров, — какую смешную сказку прочитала мне вчера Галия? У одного царя было семь сыновей. А в этой стране существовал древний обычай: царские сыновья имели право жениться только на сестрах. Вот и разбрелись они по свету в поисках семи сестер. Ходили, ходили и возвратились ни с чем. Упал царь на колени. Смилуйся, говорит, господи, сотвори чудо, ибо захиреет мой род на веки вечные. И повелел господь быть царевичам молодыми до тех пор, пока не найдут для себя семь сестер, семь невест.
Гафуров сделал паузу, подмигнул.
— Ешь черешню, Зина. Чудо ты сотворила, семь царевичей где-то на подходе.
— Рахим…
В глазах Зинаиды блестели слезы.
Известие о смерти Нины ошеломило Ванжу.
В «теремке» пахло бархатцами. Оранжевые головки выглядывали из простенькой зеленоватой вазы, было их немного, но и немало, как раз в меру, природа наделила тетю Присю безошибочным чувством гармонии. Ванжа смотрел, как в вазе всплывают на поверхность пузырьки, — не столь серьезное занятие, однако на иное не было сейчас ни сил, ни желания. Пузырьки лопались, и каждый раз это причиняло ему почти физическую боль. «Вот так и человеческая жизнь. — думал он. — Как в песне: есть только миг между прошлым и будущим…»
— Ты был там?
— Был.
— А я вот… опоздал.
— Оно, может, и лучше. — Гринько сидел напротив, мельницей вертел пальцами карандаш, говорил тихо: — Елена Дмитриевна… Ты сейчас не ходи к ней. Она… Ну, одним словом, страшно глянуть.
— Т-так, — глухо сказал Ванжа. — А мы с тобой…
— Что — мы с тобой?
— Грош нам цена в базарный день, Гриня. Не уберегли девушку.
— Это ты напрасно, — нахмурился Гринько. — У нас что — были причины оберегать ее? Какие-то сигналы?
— Я видел ее за день до этого… Она смеялась. — Ванжа вздохнул. — Как всегда. И ничего не заметил. А Ярош говорит, что она была встревожена.
— Ясное дело, перед разлукой.
— И он так подумал. А еще Нина просила его верить ей. Мол, что бы ни случилось. Ты понимаешь, Гриня? Выходит, было что-то такое, чего она боялась, а Ярош не обратил внимания. Теперь бьет себя в грудь: я виноват.
— Где он?
— У Ремеза.
— А не хитрит?
— То есть?
— Виноват в большем, вот и придумал разговор с Ниной, ее тревожное состояние. Знает, что теперь не проверишь.
Ванжа налил из графина стакан нагретой солнцем воды, попробовал и скривился.
— Очеретный заладил: Ярош, Ярош — и ты вслед за ним. А доказательства? Он любил ее, понимаешь? Лю-бил!
— И на этом основании ты делаешь вывод о его непричастности?
— Хотя бы и так! А впрочем, нет, по крайней мере, не только. Я, Гриня, видел, как воспринял он известие о… о Нине. Надо быть великим актером, чтобы так сыграть. Да и раньше я все же знал его, а ты исходишь из каких-то абстракций.
Гринько покачал головой.
— Если бы так! В том и сложность, что имеем дело не с абстракциями, а с живыми людьми. Открыть бы дверцу, заглянуть — что там в душе, но, дудки, не открывается. Варианты и на ЭВМ не просчитать.
— О чем спор, орлы? — остановился в дверях капитан Панин. — Правда, эти орлы сейчас похожи на индюков. В гневе раскраснелись или от духоты?
— Нам бы, товарищ капитан, вентиляторы. Сколько говорим…
— Самый лучший вентилятор, товарищ Гринько, — окно, а вы его на все задвижки. Перейдем в новый дом — и вентиляторы будут, и еще кое-что. Этот хлам заменим. — Капитан ткнул ботинком ножку стола Ванжи. — Ишь! Как корова на льду. Справим, ребята, новоселье и заживем не то что тут.
Ванжа видел этот дом, строили его в нагорной части района, на Щорсовской. Весной они ходили с Гринько посмотреть, и, правду говоря, дом ему не понравился — слишком строгий четырехугольник, даже фасад без малейших украшений.
«А вертолет не предвидится? — спросил тогда Гринько. — Очень подходящая крыша».
«Нет, — без тени улыбки сказал Панин, — там мы устроим солярий для переутомленных работников уголовного розыска».
— Что будем делать с Ярошем, товарищ капитан?
Начальник отделения уголовного розыска смерил Ванжу взглядом, осуждающе усмехнулся.
— Я понимаю, лейтенант, вы с дороги, и все же ваш вид… Возьмите себя в руки, у нас нет права даже на минутное расслабление. По крайней мере, показывать его на людях не стоит. Что касается Яроша… Возьмите у Ремеза пленку и позаботьтесь, чтобы на радио сделали копию. В пятнадцать ноль-ноль жду вас у себя.
Капитан склонился над бархатцами, понюхал, потом повернулся к Гринько.
— А вам надлежит сделать два дела. Во-первых, открыть все-таки окно. Советы начальника иногда не мешает воспринимать как приказ. Вот так… А во-вторых, сядьте за этот скрипучий стол и старательно обдумайте свою предстоящую встречу с Полищук. Расположите ее к искренности, полюбезничайте наконец, в меру, конечно. Иногда это помогает. Она как — ничего девушка?
Гринько проворчал что-то невыразительное.
— Вот и прекрасно, — сказал Панин. — Действуйте.
— Вы не могли бы остановить машину подальше от дома?
— Компания неподходящая? Напрасно боитесь нас, Ярослав.
— Не вас я боюсь, — сказал Ярош. — Злых языков. Да и не обо мне разговор. Родители…
— Они знают?
— Вряд ли. Разве что вы…
Ванжа поморщился, кивнул Савицкому:
— Останови.
Солнце плавилось в оконных стеклах. У павильона «Ягодка» толпилась очередь за черешней. За высоким забором вгрызался в землю железными челюстями экскаватор, над котлованом дымилась серая пыль.
«Ничего не изменилось, — думал Ванжа. — Все, как раньше, как тогда, когда она была жива. Но этого не может быть! Если бы ничего не менялось, тогда чего стоит человеческая жизнь?»
Ванжа посмотрел вслед Ярошу, который шел, слегка склонив левое плечо под тяжестью чемодана, и почувствовал, что ему по-настоящему жаль парня.
— Слушай, Савицкий, у тебя девушка есть?
— А у кого ее нет? — Савицкий щелкнул пальцем по носу плюшевую обезьянку, подвешенную в кабине на резинке, и засмеялся: — Только моя еще в школу бегает.
— Я серьезно.
— И я серьезно. — Сержант подмигнул Ванже. — В десятый класс. Как только получит аттестат — приглашаю на свадьбу.
— Спасибо. И давно вы?
— Что давно?
— Ну, решили пожениться?