Маркиз де Фюмроль

— Добрый день, мой мальчик! — произнес дядя голосом слабым, но отчетливым, несмотря на одышку. — Ты опоздал с приходом. Теперь наше знакомство продлится недолго.

— Я не виноват, дядюшка... — забормотал я, но он прервал меня:

— Знаю, что ты ни при чем. Виноваты твои родители... Кстати, как они поживают?

— Благодарю вас, неплохо. Они и послали меня справиться о вашем здоровье, как только до них дошла весть, что вы занемогли.

— Ах так! Что же они сами не пришли?

Бросив взгляд на девиц, я мягко сказал.

— Тут нет их вины, дядюшка. Моему отцу было бы очень нелегко прийти сюда, а матушке просто невозможно...

Вместо ответа старик потянулся рукой ко мне. Я сжал эту бледную холодную руку и уже не выпускал ее из своей.

Открылась дверь — это Мелани принесла омлет. Она поставила его на столик, девицы сразу уселись, каждая за свой прибор, но и во время еды они не спускали с меня глаз.

— Дядюшка, — сказал я, — матушка была бы так рада повидаться с вами, обнять вас.

— Я тоже... хотел бы... — еле слышно выговорил он и умолк.

Я ничего не мог ему предложить, и в наступившем молчании было слышно только звяканье вилок о фарфор и приглушенное чмоканье жующих ртов.

Меж тем аббат, который подслушивал за дверью, решил, уловив нашу неловкую паузу, что игра выиграна, пора ему вмешаться, и вошел в комнату.

От этого неожиданного явления дядюшка сперва онемел, потом раскрыл рот, точно собирался проглотить священника, и прогремел яростным басом:

— А вам что здесь надобно?

Привыкший к затруднительным положениям, аббат не дрогнул.

— Я пришел от имени вашей сестры, маркиз, это она послала меня к вам... — говорил он, подходя все ближе к креслу. — Для нее было бы величайшим счастьем, маркиз...

Но маркиз не слушал его. Приподняв руку, он трагическим, великолепным жестом показывал священнику на дверь и, задыхаясь, твердил:

— Уходите отсюда... уходите... похитители душ... уходите... осквернители совести... уходите... взломщики дверей в домах, где лежат умирающие!

Аббат начал отступать, а вместе с моим причтом и я; пухленькие девицы, не доев омлета, встали по обе стороны кресла дядюшки и, отмщенные, поглаживали ему руки, стараясь успокоить и вместе оберечь от преступных посягательств Семьи и Церкви.

Мы с аббатом вернулись в кухню к матушке. Мелани снова подала нам стулья.

— Я так и знала, что голыми руками его не взять, — повторяла она. — Тут надобно придумать что-нибудь похитрее, не то пиши пропало, выскользнет и не поймаешь.

И мы опять принялись совещаться. У матушки был наготове один, аббат защищал другой, я выдвигал третий.

Наши тихие препирательства длились, вероятно, с полчаса, как вдруг раздался грохот отодвигаемой мебели и выкрики дядюшки, еще более грозные и громоподобные, чем в первый раз; мы все вскочили на ноги.

— Вон... вон... мужланы... неучи!.. — неслось сквозь стены и закрытые двери. — Вон, мерзопакостники!.. Вон!.. Вон...

Мелани вылетела из кухни, но почти сразу вернулась за мной. Я помчался на помощь к дядюшке. До того разъяренный, что даже привстал с кресла, он выкрикивал бранные слова, а на него глядели, стоя друг за другом, двое мужчин и словно бы ждали, когда же наконец он умрет от приступа бешенства.

По нелепо длинному рединготу, по длинноносым английским башмакам, по всему облику учителя, оставшегося без места, по перекрахмаленному воротничку, белому галстуку, прилизанным волосам и постной мине лжепастыря ублюдочной религии я сразу понял, что стоящий впереди — протестантский священник.

Вторым был привратник: он прокрался вслед за нами, стал очевидцем нашего поражения и, принадлежа к реформатской церкви, притащил пастора в надежде, что тому повезет больше, чем нам.

Дядюшка был вне себя. Если маркиз де Фюмроль, исповедующий вольномыслие, разгневался при виде служителя католической церкви, церкви его предков, то при взгляде на пастыря, который пекся о душе привратника, он пришел в полное неистовство.

Я схватил обоих за плечи и вышвырнул из комнаты с такой силой, что они дважды оказались в объятиях друг у друга, прежде чем вылетели через обе двери на лестницу.

Потом, ретировавшись в свой черед, я поспешил в нашу штаб-квартиру, то есть в кухню, дабы держать совет с матушкой и аббатом.

Но тут прибежала перепуганная Мелани.

— Он умирает... умирает... бегите к нему... скорее... он умирает... — причитала она.

Матушка бросилась в комнату. Растянувшись во весь рост на паркете, ее брат не шевелился. Думаю, он был уже мертв.

Моя мать была просто великолепна в эту минуту! Она решительной поступью направилась к девицам, которые, стоя на коленях, пытались приподнять дядюшку и, указывая им на дверь, произнесла с неизъяснимым достоинством, властностью, величавостью:

— А теперь уходите вы!

И они ушли, не споря, не тратя слов. Должен добавить, что я уже готовился изгнать их столь же энергично, как пастора и привратника.

Аббат Пуаврон соборовал дядюшку со всеми подобающими случаю молитвами и отпустил ему грехи.

Матушка, преклонив колени, рыдала.

— Он меня узнал! — внезапно воскликнула она. — Он пожал мне руку! Да, да, он меня узнал!.. И поблагодарил! Господи, какое счастье!

Бедная матушка! Она не поняла, не догадалась, кому и за что была предназначена эта благодарность!

Дядюшку положили на кровать. Теперь он уже несомненно был мертв.

— Сударыня! — сказала Мелани. — Нам не в чем его похоронить. Здесь все простыни не маркиза, а мамзелей.

Я смотрел на омлет, который они не успели доесть, и не знал, то ли заплакать, то ли рассмеяться. Удивительные бывают в жизни минуты и удивительные ощущения.

Мы устроили дядюшке роскошные похороны, над его могилой было произнесено пять речей! Барон де Круасель, сенатор, с несравненным красноречием твердо установил, что всевышний неизменно торжествует победу в душах своих высокорожденных чад, пусть даже временно заблудших. За траурным катафалком шли все члены роялистской и католической партии и, рассуждая о том, как прекрасна была эта смерть после несколько суетной жизни, ликовали, как подобает ликовать победителям.

Виконт Роже умолк. Слушатели смеялись.

— Ба! Да ведь это история всех обращений in extremis[3], — заметил кто-то.

3

В последний час (лат.).