Бродяга

Ги де Мопассан

Бродяга

Вот уже сорок дней он шагал по дорогам в поисках работы. Он потому и ушел из своего родного городка, Виль-Аваре в департаменте Манш, что нигде не мог устроиться. Сильный мужчина двадцати семи лет от роду, плотник-подмастерье, благонамеренный гражданин, живущий трудом своих рук, два месяца сидел на шее у родных, это он-то, старший сын в семье! Но кругом была такая безработица, что волей-неволей приходилось бить баклуши. Дома уже и хлеба не хватало — две его сестры ходили на поденку, но платили им сущие гроши, а он, Жак Рандель, здоровущий детина, ничего не делал, потому что ему нечего было делать, и объедал близких.

Он обратился в мэрию, и письмоводитель сказал ему, что в центральных департаментах страны работы много.

Рандель запасся удостоверениями и рекомендациями и пустился в путь: в кармане семь франков, на плече палка, на ней в синем платке запасная пара башмаков, штаны и рубаха.

Дни и ночи он шагал по нескончаемым дорогам, без отдыха, в дождь и вёдро и все не мог отыскать таинственного края, где для рабочего человека нашлась бы работа.

Сперва Рандель твердо стоял на том, что раз уж он плотник, то ему только плотничать и пристало. Но на какой бы строительный двор он ни заходил, везде ему отвечали, что из-за отсутствия подрядов и своих-то плотников пришлось рассчитать, поэтому, когда подошли к концу его деньги, Рандель решил не привередничать и браться за все, что подвернется

Он попеременно работал то землекопом, то подручным конюха, то каменотесом, валил деревья, обрубал сучья, копал колодцы, месил глину, собирал хворост в вязанки, пас стадо коз на горе, делал что приходилось за какие-нибудь несколько су, потому что хоть изредка найти работу на два-три дня удавалось лишь если он соглашался на самую мизерную оплату, вводя этим в искушение сквалыг-хозяев и крестьян.

Но уже неделю, как вообще никакой работы не было, и он так обезденежел, что ел, да и то не вдоволь, один только хлеб, который выклянчивал в придорожных домах у сердобольных женщин.

Смеркалось, а Жак Рандель все еще шел, измученный, голодный, отчаявшийся, еле передвигая по травянистой обочине натруженные босые ноги: его старые башмаки давно развалились, и он берег единственную оставшуюся пару. Была поздняя осень, суббота. Ветер свистел в деревьях, гнал по небу серые клубы облаков, тяжелых и быстрых. Пахло близким дождем. В этот предпраздничный вечер все кругом словно вымерло Кое-где на полях, как желтые чудовищно разросшиеся шампиньоны, высились скирды соломы, но сами поля казались безжизненно-голыми, хотя были уже засеяны для будущего урожая.

Ранделя терзал голод, тот яростный животный голод, который заставляет волков кидаться на людей. Обессиленный, он старался удлинять шаги, чтобы их выходило поменьше, голова у него свесилась на грудь, в висках стучало, глаза налились кровью, во рту пересохло, рука крепко сжимала палку, и ему все время безотчетно хотелось стукнуть со всего размаху этой палкой первого встречного, который спешит домой к своей похлебке.

Он вглядывался в кромку дороги, и ему виделись за ней выкопанные и оброненные на рыхлую землю картофелины. Если бы повезло, если бы удалось найти хоть несколько штук, можно было бы собрать валежнику, развести небольшой костер в овраге, и, ей-богу, получился бы отличный ужин из этих круглых горячих картошек, прямо с пылу с жару, которыми вдобавок он сперва бы согрел окоченевшие руки.

Но картошка уже отошла, и, как накануне, ему пришлось удовольствоваться сырой свеклой, вытащенной прямо с грядки.

Вот уже два дня его так одолевали мысли, что он на ходу разговаривал сам с собой вслух. До сих пор Рандель жил не думая, все свои немудреные помыслы и способности отдавая ремеслу. Но усталость, ожесточенные поиски отсутствующей работы, отказы, брань ночевки под открытым небом, голод, презрение к бродяге имеющих кров, их вечный вопрос: «Чего тебе дома не сиделось?», горечь из-за невозможности найти дело для привыкших к труду сильных рук, сознание, что там, дома, его родные сидят тоже без гроша, постепенно наполняли его тяжелым гневом, который со дня на день, с часу на час, с минуты на минуту все рос и рос, непроизвольно выливаясь в отрывистых фразах, похожих на рычание зверя.

Спотыкаясь о камни, которые выкатывались из-под его босых ног, он бормотал:

— Беда... беда... свиньи проклятые... человек с голоду подыхает... а им хоть бы что... плотник, не кто-нибудь... свиньи проклятые... ни единого су... ни единого... ну вот, дождь пошел... свиньи проклятые!..

Он ярился на несправедливость судьбы и винил людей, всех до единого, в том, что природа, эта прародительница сущего, так несправедлива, свирепа и вероломна.

— Свиньи, свиньи проклятые! — повторял он сквозь стиснутые зубы, глядя, как поднимаются над крышами в этот час вечерней трапезы серые струйки дыма. И, не отдавая себе отчета в другой несправедливости, на этот раз человеческой, что зовется насилием и воровством, еле сдерживал желание вломиться в один из этих домов, прикончить его обитателей и, усевшись за стол, съесть их еду.

— Выходит, я и жить не вправе... — говорил он. — Подыхаю с голоду, а никто и пальцем не пошевельнет... И прошу-то всего-навсего — дайте мне работу... Свиньи проклятые!

Мука, истерзав ему тело, желудок, сердце, туманила голову, как буйный хмель, рождая донельзя простую мысль: «Ежели я дышу, а воздух принадлежит всем, значит, я вправе жить. Как же они смеют оставлять меня без куска хлеба!»

А дождь все лил и лил, частый, мелкий, ледяной. Рандель остановился и пробормотал:

— Беда... Еще месяц идти, пока доберусь до дому... Да, он возвращался домой, потому что понял: найти какую-нибудь работу в родном городе, где его все знают, будет легче, чем на больших дорогах, где он всем внушает опасение.

Не устроится плотником, что ж, наймется чернорабочим, станет размешивать известь, копать землю, дробить камни. Пусть за день он заработает не больше двадцати су, все равно на еду хватит.

Дождевые капли, скатываясь за воротник, холодили ему спину и грудь. Пытаясь защититься от них, он обвязал шею обрывком своего последнего платка, но прохудившаяся одежда скоро насквозь промокла, и плотник кинул вокруг взгляд, полный такой сиротливой тоски, какую знают только те, кому негде приклонить голову, кому нет приюта и убежища на целой земле.

Наступила ночь, окутав тьмою поля. Все же он заметил вдали на пастбище смутное пятно — лежавшую на земле корову. Не раздумывая, почему и зачем, Рандель перепрыгнул придорожную канаву и направился к корове.

Когда он подошел к ней, она приподняла большую свою голову, и у него мелькнула мысль: «Будь у меня хоть котелок, я напился бы молока».

Он смотрел на корову, корова смотрела на него, и вдруг Рандель с силой пнул ее ногой в бок.

— А ну, вставай! — сказал он.

Животное медленно встало на ноги, тяжелое вымя свисало чуть ли не до земли, и тогда человек лег на спину между коровьих ног и долго, долго пил, надавливая обеими руками на теплое набухшее, отдающее хлевом вымя. Он пил, пока в этом живом источнике не иссякло молоко.

Но ледяной дождь усилился, и некуда было спрятаться в голых полях. Дрожа от холода, Рандель смотрел на огонек, сверкавший между деревьев в окне какого-то жилья.

Корова опять тяжело улеглась на землю. Он сел рядом и стал поглаживать ей морду, благодарный за то, что она его накормила. Животное громко сопело, из ноздрей вырывались струи воздуха, белые как пар в ночной темноте, и обдавали теплом лицо плотника.

— В твоем нутре не замерзнешь, — пробормотал он.

Теперь он грел руки, прижимая их то к коровьим ляжкам, то к груди. И тут ему пришло на ум, что можно прижаться к ее большому теплому брюху и провести так всю ночь. Пристроился он не сразу, все искал места поудобнее, потом, наконец, уткнулся головой в мясистое вымя, только что его напоившее, и, еле живой от усталости, мгновенно уснул.