Страница 22 из 37
— Садитесь в кресла, там удобнее... Кстати, раз уж ты пришел, не порекомендуешь ли мне хорошего мастера — починить софу, она проваливается Но, разумеется, только такого, кто, как раньше, набивает внутрь сушеные водоросли, никакие халтурщики с поролоном мне не нужны... — Она усадила нас в одинаковые «бержеры», а сама присела на край софы в стиле модерн, действительно с одной стороны изрядно просиженной.
И что это мы все о шторе да о шторе, она уже давно решила ее заменить; конечно, это солидная американская вещь, она очень красиво ниспадает, но ее столько лет стирают и гладят, она так долго подвергается смене солнечных дней и ночных сквозняков, что уже порядком обветшала.
— А я ведь была уверена, что ты привел товарища, чтобы показать ему мой маленький «Натюрморт», холст и масло, Мила Милуновича. Я его месяц назад перевесила в другую комнату, мне кажется, что его цветам здесь не хватало света... — говорила она нарочито бодро, словно и интонацией хотела подчеркнуть, что предыдущая тема ей не нравится.
Нет, совершенно определенно нет... Она никогда не была знакома ни с каким майором. Не важно, пусть и полковником. Майор или полковник, это для нее одно и то же. Она никогда не разбиралась в военной форме. И в чинах и медалях. Военных в этой стране всегда было слишком много, если нам интересно ее мнение. Она где-то недавно читала, что в настоящий момент у нас более ста генералов в отставке. Не кажется ли нам это странным? Более чем странным? Откуда их столько?! Разве мы не участвовали в огромном количестве сражений?
— Но все же ты мог бы меня предупредить. Чем я угощу твоего товарища? Я делала ванильные бисквиты, но они понемногу все закончились... Остался только запах. Знаете, дома одиноких людей никогда полностью не проветришь; когда человек живет один, он даже и вдохнуть все не успевает... Покойный господин Иосифович имел невероятную способность чувствовать буквально все, он мог по запаху определить, какое вино подавали и десять, и двадцать лет назад, жаль, вам не довелось с ним познакомиться... — Она снова попыталась изящно обойти предмет нашего интереса, потом нетерпеливо посмотрела по сторонам, отчаянно пытаясь найти еще хоть что-нибудь, что позволило бы отвлечь наше внимание.
С другой стороны, она не может вспомнить, где купила эту штору. А может быть, ее кто-нибудь подарил. Забыла... Между прочим, если бы не мы, она бы считала, что это не готовая штора, а просто подшитый кусок ткани. Еще меньше можно сказать о том, когда она появилась в ее доме. До войны или после? И какой войны?!
— Но имей в виду, в дом престарелых я не поеду, не поеду... — повторяла она время от времени.
Визит к двоюродной бабушке оказался бессмысленным. Мой знакомый и без того описал штору во всех деталях, так что действительно не было никакой нужды смотреть на нее — пепельно-серая, набранная складками льняная ткань на трехстворчатом окне квартиры старой дамы. Если бы не торговый знак производителя, вряд ли обнаружилась бы хоть какая-то связь с началом этой истории.
Действительно, было уже поздно, оставаться дольше не имело смысла. Встав и собираясь попрощаться, я воспользовался тем, что родственники принялись что-то тихо обсуждать, вероятно, снова вопрос о доме престарелых, и опять подошел к ближайшему от меня краю шторы. На этот раз я немного сдвинул ее в сторону, мне захотелось узнать, какой вид на город открывается из окна. Как это обычно и бывает, в оконном стекле я, как в зеркале, увидел силуэты своего знакомого и его двоюродной бабушки, предметы, находящиеся в комнате, два кресла, в которых мы только что сидели, и свое изумленное лицо в тот момент, когда на просиженном конце софы я заметил пожилого подтянутого мужчину, по-военному коротко подстриженного, одетого аккуратно, но так, как давно уже не одеваются; он осторожно поставил чашку с чаем на столик, рядом с конфетницей из альпаки, полной ванильных бисквитов, и сделал четкий полупоклон в мою сторону.
Я тут же обернулся. Увы, недостаточно быстро. На софе никого не было. Мой знакомый уже направлялся в коридор, а его упрямая бабушка стояла рядом со мной, ища возможности повторить свою просьбу:
— Будьте так любезны, передайте ему, что я отсюда никуда не поеду.
СЛУЧАЙ НА БАЛКАНСКОЙ
Надо же, всего лишь один, без преувеличения ерундовый, кусочек бумаги может подарить такую легкость. Сжимая большим и указательным пальцами бумажку в здоровом кармане поношенного пальто, словно держась за нее, господин Божидар Гостиляц, инженер-геодезист четвертого разряда на пенсии, впервые за долгое время не чувствует всей той тяжести, которая сопутствует старости. Бодрым шагом он спешит по улице Милована Миловановича так, словно ему вполовину меньше его нынешних семидесяти пяти лет.
Миновав туристическое агентство, украшенное тщательно подобранными, потом увеличенными, а ныне выцветшими красотами страны; обойдя вечно бдительного швейцара перед «Astorija» — в генеральской форме, с ярко-красными лампасами и золотыми позументами, никак не сочетавшимися с облезлым зданием отеля; скользнув мимолетным взглядом по названию забегаловки «Наше море» на другой стороне — за стеклом люди что-то горячо обсуждали, причем с улицы казалось, что они лишь раскрывают печально сложенные рты наподобие человекообразных рыб в огромном аквариуме, наполненном застоявшимся табачным дымом (не случайно же рядом разместился магазинчик «Алас», торгующий рыболовными принадлежностями); в который раз прочитав старую вывеску «Ремонт и чистка мужских шляп»; перейдя перекресток возле киоска «Народная лотерея» с бросающимся в глаза перечнем выигрышей новейшего раунда поисков счастья, — Гостиляц с той же легкостью продолжил путь по Балканской.
До сегодняшнего дня он месяцами, даже годами с трудом поднимался этой же крутой улицей, страдая от болей в ногах, не уверенный, что вообще сможет добраться до своей скромной квартиры немного выше шумной улицы Теразие. А потом до самого ужина отмачивал голени в теплой воде, пока безобразные отекшие переплетения вен, напоминавшие бугристые синие шишки, не начинали опадать и мучения не кончались... Сейчас же все совсем не так. Ему больше не приходится устало останавливаться. Слушать возмущенные замечания прохожих, что чего это он, мол, встал тут посреди дороги. Переносить их оскорбительные толчки. Сейчас, прикасаясь кончиками пальцев к кусочку бумаги в кармане, он чувствует, что смог бы даже побежать. Сейчас он сам мог бы воскликнуть:
— Простите!
— Позвольте пройти!
— Извините, я очень спешу...
Нужно быть упорным. Терпеливым. Многие, даже те, кто гораздо моложе его, давно сдались. Закрылись в четырех стенах, отчаялись, выходят не дальше, чем до угла, за газетами. В лучшем случае бесцельно прогуливаются. Но он каждое божье утро спускался по Балканской до здания Главного железнодорожного вокзала, спокойно ждал в очереди; не сумев сделать дело, возвращался на Теразие и наутро, несмотря на все унижения, снова пытался достать билет. Да, сколько раз пришлось ему вежливым тоном повторить:
— Будьте любезны, один до Белграда. На ближайший поезд.
И сколько раз ему отвечали:
— Куда?! До Белграда?! Дедушка, ты же и так находишься в Белграде!
— Разумеется, — вздыхал господин Гостиляц как человек, которому известна недоступная другим тайна и которому надоело постоянно объяснять это. — Разумеется. Но вы все-таки дайте мне один, до Белграда
— Сербским языком говорю тебе, я не могу продать билет до города, в котором ты находишься. И точка! Ты что, не понимаешь по-нашему? Не задерживай очередь!
— Старик, тебя что, из-за угла пыльным мешком хлопнули?! Ты совсем ненормальный или просто не в себе!
— Здесь, вот все это, это Белград. Посмотри вокруг, это везде написано. Отсюда ты можешь поехать в Нови Сад, в Сталач, в Ариль, в Рашку, можешь отправиться к чертям собачьим, счастливого пути, раз тебе так приспичило, но в Белград — не можешь. Нет с ним сообщения!