Семнадцатилетние

С ним было приятно, весело, и никакие подозрения относительно него Ане не приходили в голову. Она была наивна и не могла допустить даже на минутку такую кощунственную мысль, как «измена отцу». Кроме того, она жила интересами школы и была далека от, вечно занятой матери.

Вчера, вернувшись домой, Аня застала мать. Она ужинала после работы вместе с Михаилом Сергеевичем.

— Вот и противник мой на горизонте появился! — приветливо сказал инженер. — Поджидаю с нетерпением… Развернем генеральное сражение?

— Развернем!

— Неужели тебе нравятся шахматы, Аня? — спросила мать.

— Конечно, нравятся.

Наскоро перекусив, девушка принесла шахматы, и они начали партию. Сражение разворачивалось очень интересно. Михаил Сергеевич прозевал пешку и стал серьезно задумываться над ходами.

— Анализ, анализ… — постоянно повторял он. — Вон что задумала эта хитроумница. — И вдруг, обращаясь к матери, он сказал: — Ты только посмотри, Оля, что она замыслила…

«Оля» вместо обычного «Ольга Николаевна» и переход на «ты» подействовали на девушку так, словно с потолка на нее свалилась люстра. Потрясенная догадкой, она с ужасом посмотрела на своего партнера и, ни слова не говоря, встала и ушла в свою комнату. Долго, бесконечно долго сидела она не шевелясь, ничего не видя и не слыша.

Вот он, отец, в офицерской шинели, смотрит на нее с последнего портрета, который послал незадолго до своей гибели. «Горячо любимой доченьке от папы». Вскоре после этого пришло извещение. «Погиб славной смертью героя»…

Аня любила отца до самозабвения. Все самое светлое, самое дорогое и самое нежное было связано с ним. Она не могла примириться с его смертью. До сих пор в ее воображении отец жил, улыбался, брал ее на руки и щекотал усами за ухом. Он тоже звал мать «Олей» и на «ты».

Когда улеглось первое потрясение, Аня прошлась несколько раз по комнате, но, услышав в прихожей голоса, быстро разделась и легла в кровать. Уроки остались несделанными. Разве могла она думать об уроках и вообще думать о чем-то другом, кроме отца! Он стоял перед ней таким, каким она его запомнила в последнюю минуту на перроне вокзала. В помятой шинели, с виноватой улыбкой на лице и добрым, грустным выражением глаз.

После ухода Михаила Сергеевича мать зашла в комнату Ани, зажгла свет и, остановившись возле кровати, мягко спросила:

— Аня, что с тобой? Почему ты не доиграла?

— Мама, ты хочешь выйти замуж? — резко и прямо спросила Аня, приподнимаясь на кровати. Глаза ее горели ненавистью, голос звучал твердо.

— Что такое? — смущенно спросила Ольга Николаевна. О причине внезапного ухода дочери из комнаты она, конечно, догадалась и ждала вопросов, но не предполагала, что девочка заговорит в таком тоне. — Ну, предположим, — уклончиво ответила она. — А ты считаешь, что я стара?

— Имей в виду… этому не бывать!

— Почему?

— Потому что это оскорбление папиной памяти! Я… я этого не переживу!

— А ты думаешь, что говоришь?

— Или он, или я! Запомни это!

— Подожди, Аня. Ты уже не маленькая, и мы можем говорить как… как две взрослые женщины, — мягко сказала Ольга Николаевна, усаживаясь на кровати. — Я рада, что ты сама начала этот разговор. Сегодня мы как раз говорили с Михаилом Сергеевичем…

— Я ничего не хочу слушать!.. — перебила ее Аня. — И все тебе сказала. Или он, или я!

— Ну что ты глупости говоришь! Анюта, ты же взрослая! Удивляюсь… На будущий год студентка…

— Мама, я говорю не глупости… пойми… — дрогнувшим голосом и как можно убедительней сказала Аня. Казалось, что она сейчас разрыдается.

— Ну, хорошо. Поговорим в другой раз. Сегодня с тобой говорить очень трудно.

— Помни, я тебя предупредила! — зловеще сказала Лия и, повернувшись к стене, закрылась с головой одеялом…

Незадолго до окончания урока Василий Васильевич подошел к столу Алексеевой и участливо сказал:

— Алексеева, вы, кажется, нездоровы. Идите к врачу.

— Нет. Я здорова, Василий Васильевич.

— Вы бледная, и глаза у вас сегодня не такие, как всегда… Идите, идите…

Пришлось подчиниться. Она взяла учебник, вышла из кабинета и направилась в свой класс. Куда же ей было идти? Домой? Нет! При одной мысли о том, что она увидит мать или Михаила Сергеевича, у нее сжималось сердце и начиналась мелкая противная дрожь.

На окнах класса вплотную друг к другу стояли горшки с цветами. В углу, возле доски, на табуретке широко раскинул свои крупные темные листья большой фикус. Над окном повешены два горшочка с растениями, у которых смешное название — «Бабьи сплетни». На стенах, кроме Ушинского, недавно повешены портреты Макаренко, Гоголя, Шолохова и Пушкина. Шкаф отодвинут в угол, и от этого комната кажется больше. «Обещание» и последняя сводка «Будем красиво учиться!» напомнили Ане о тройке, но она осталась равнодушной. Теперь ей было все безразлично. Она твердо решила и ни за что не уступит матери.

— Или он, или я! — снова повторила Аня.

Она не спала сегодня всю ночь, утром ушла голодная, оставив Ольге Николаевне записку: «После уроков пойду заниматься к Наде. Возможно, останусь у нее ночевать. Анна».

Урок немецкого языка прошел благополучно. Марина Леопольдовна раза два подозрительно покосилась на Алексееву и только в конце урока подошла к ее парте и молча приложила свою ладонь ко лбу девушки. Лоб был холодный.

Последний урок — черчение. Марфа Игнатьевна вызвала Нину Косинскую к доске, дала задачу и начала ходить между партами. Иногда она останавливалась, заглядывала через плечо ученицы и, убедившись, что та чертит правильно, шла дальше.

Аня чертила вместе со всеми. И странное дело. Как только она построила первый квадрат и принялась соединять точки, ясность мысли исчезла, линии начали расплываться, сливаться с тетрадью и партой, словно перед глазами у нее поднялся туман. Голова стала невыносимо тяжелой, в ушах шумело. «Что такое? Может быть, я действительно заболела?» — подумала Аня. Скоро она поняла, что это давала себя чувствовать бессонная ночь. Стоит ей сейчас откинуться назад, прислониться к стенке и закрыть глаза, как она немедленно погрузится в сладкую темноту. С каждой минутой бороться со сном становилось трудней. Надо что-то делать. Не может же она уснуть на уроке.

— Марфа Игнатьевна, разрешите выйти? — Идите.

Аня ушла в уборную и здесь вымыла лицо холодной водой. Сон отошел, голова прояснилась, но возвращаться в класс она не могла. Аня знала, что если она попадет в классную тишину, нарушаемую только ритмичным постукиванием мела о доску да равномерными шагами Марфы Игнатьевны, то сон сейчас же вернется и опять начнется мучительная борьба.

Она медленно спустилась вниз, в раздевалку. Здесь на скамейке сидела Фенечка и рассказывала что-то другой нянечке. При ее появлении они замолчали.

— Ты что, Алексеева? — спросила Фенечка.

— Я платок забыла, — ответила Аня и прошла к вешалкам. Найдя свое пальто, она пошарила по карманам и вышла обратно.

Актовый зал был открыт. Чтобы не попасть кому-нибудь на глаза, Аня пробралась к сцене и устроилась на батарее отопления, возле окна. Уткнувшись лбом а холодное стекло, она долго смотрела на мелькавшие перед глазами капли и ни о чем не думала. Это было странное состояние. Постепенно Аня перестала ощущать свое тело, словно вся растворилась.

Звонок вывел ее из оцепенения, и она отправилась в класс. На лестнице Аню встретила Надя.

— Разве ты здесь? — удивилась подруга. — А мы думали, что ты ушла! Вот твой портфель. Я все собрала.

Когда они вышли на улицу, Надя взяла ее под руку.

— Анечка, пойдем ко мне…

— Пойдем.

В судьбе подруг было много общего, и именно поэтому они так хорошо дружили, несмотря на различие характеров. Они часто бывали друг у друга и оставались ночевать. Ольга Николаевна не вмешивалась в дела дочери и не придавала серьезного значения тому, с кем Аня дружит и где бывает. Впрочем, к Наде она относилась прекрасно. Мария Ивановна Ерофеева — мать Нади, — полная, но очень живая, хлопотливая женщина, тоже покровительствовала их дружбе. Считая свою дочь безвольной и легковерной, она заметила, что Аня как нельзя лучше влияет на нее.