Следы на воде

Подобные люди оценивают свои поступки лишь тем, удовлетворяют ли они их желаниям и прихоти. У них достаточно ловкости и хитрости, чтобы устроиться в жизни, забыть неприятное. Вот и Чемодуров проявил незаурядную изобретательность, решив преобразиться в женщину. Кто надоумил его? Или сам придумал? И как только выдерживал? Всегда в напряжении, всегда настороже. Расслаблялся дома, лишь перед Июркой становился самим собой. Явно, очень серьезные причины толкнули его на это.

Теперь Коваль понимал, почему его всегда настораживал странный вид «медсестры», почему всякий раз при встрече с ней у него появлялось какое-то беспокойство. И почему Даниловна и другие лиманцы обращали внимание на чудачества этой особы. Но если он, опытный сыщик, не сразу понял, что к чему, где уж было догадаться остальным!

Конечно, Чемодуров кроме всего не лишен и актерских способностей.

Сейчас Коваль с особенным интересом изучал подозреваемого. В его долгой практике, изобиловавшей тяжкими трагедиями и всяческими неожиданностями, исчезновение с переодеванием еще не встречалось.

Брюки и рубашку Чемодурова нашли в сундуке Нюрки. Ничего женского во внешнем виде подозреваемого теперь не было. Пожалуй, только длинные волосы. Но он уже так вошел в роль — страх вынуждал его быть старательным учеником, — что она выработала в нем женские манеры и жесты, от которых он не сразу мог избавиться.

Вот и сейчас, забывшись, он то и дело хватался за брюки на коленях, словно одергивал на себе короткую юбку. Или вдруг тянулся к голове — поправить отсутствующий, но, как ему казалось, сбившийся платок. Или внезапным, каким-то очень мягким, игривым движением отбрасывал за ухо прядь волос.

Коваль подумал, что, наверное, следовало бы направить подследственного на медицинскую экспертизу — не произошло ли за эти годы у него психических или, не ровен час, физиологических изменений. Медицине такие случаи известны.

Однако, поразмыслив, Дмитрий Иванович решил, что Чемодурову это не угрожает: ведь в доме Нюрки, запершись, он возвращался к своей истинной мужской сути, — недаром сторожиха так стояла за него, что пошла даже на преступление.

— Так где же вы были тогда, пятнадцатого октября? — продолжал Келеберда прерванный появлением Коваля допрос.

Губы Чемодурова еле заметно искривились.

— А вы можете припомнить, что делали пятнадцатого октября три года тому назад? — спросил он. — Я не могу.

— Это был для вас исключительный день и должен был запомниться.

— Кажется, жил уже в Лиманском, — хмыкнул Чемодуров.

— А если точнее? — подал голос Коваль.

— Можете считать, что так.

— Вы сами в этом не уверены?

— Теперь вспомнил точно. Пятнадцатого октября я уже был в Лиманском, а не в Беляевке.

— Выходит, можно припомнить все и через три года, — не удержался Келеберда.

Коваль знал, что в результате нерадивости тогдашнего участкового инспектора установить, в какой день прибыла в Лиманское «медсестра Валя», теперь очень сложно — Чемодуров жил у Нюрки непрописанным. Оставалось разыскать документ, если таковой существует, о назначении его на работу и сверить даты. Столько набегает сразу вопросов: где паспорт Чемодурова, кто назначил его «медсестрой» в глухой сельский медпункт… Но все это не главное, все это потом… Нельзя топтаться на одном месте…

— Почему вы вдруг оставили Беляевку, уехали сюда и затеяли весь этот маскарад? У вас для этого были серьезные причины? — строго спросил Коваль.

Чемодуров покосился на него и глянул на Келеберду.

— Я должен ему отвечать?

— Да, — подтвердил тот. — Полковник Коваль все эти годы разыскивал вас.

Они решили с Дмитрием Ивановичем пока не касаться ночного нападения Чемодурова в лимане. Этот эпизод в конце концов не имел решающего значения, а протокол лишил бы Коваля, как пострадавшего, возможности принимать участие в дознании. Пусть Чемодуров не подозревает, что Коваль его признал, и теряется в догадках, почему милиция пришла в дом сторожихи.

— А-а-а, — Чемодуров, казалось, только теперь по-настоящему обратил внимание на Коваля. — Жалко, жалко, — протянул он, пристально вглядываясь в полковника, который был до сих пор для него лишь пенсионером-дачником. — Жалко, — повторил он, не объясняя смысла. Явно пожалел, что не утопил его в лимане.

В кабинете становилось все жарче. И не только от южного солнца, которое поднималось все выше и било в глаза.

Чемодуров морщил лоб. Словно обдумывал, как лучше отвязаться от настырных милиционеров. Коваль и Келеберда терпеливо ждали, будто предоставляя время для обдумывания ответа.

— Причины были. И серьезные, — наконец не выдержал молчания Чемодуров. — Но это мое личное дело.

— А вы поделитесь, и мы увидим, насколько они серьезные, — с легкой иронией в голосе предложил Коваль.

— Это мое личное дело, — повторил подозреваемый.

— В таком случае придется нам самим сказать. И молчание будет не в вашу пользу.

— Если все известно, — вздохнул Чемодуров, — чего же спрашивать… Понимаю… Это она… И здесь меня нашла…

— Кто «она»?

— Гулял с одной. Познакомился, когда учился в медицинском училище. Осенью сказала, ребенка ждет… жениться требовала… — Чемодуров выдавливал из себя слова, будто вспоминал забытые подробности. — Но у нее были и другие любовники. Я не дурак… Вообще, — вдруг оживился он, — по нынешним несправедливым законам мы женщинам выданы с головой… И я решил удрать, пока все перемелется…

— Как ее фамилия? Адрес? — спросил майор, записывая показания.

— Этого я вам не скажу. И не требуйте, если для вас что-нибудь значит женская честь.

«Он ко всему еще и большой нахал!» — подумал Коваль. И, увидев в глазах майора неприкрытое возмущение, улыбнулся: если для Келеберды похотливость подозреваемого была новинкой, то Коваль знал об этом, еще когда работал над беляевским делом Гуцу. Беседовал и с той девушкой, с которой встречался Чемодуров. Она не предъявляла никаких претензий и вскоре вышла замуж.

— Значит, в Беляевке растет ваш ребенок? — строго спросил Коваль.

— Не мой, не мой! — горячо возразил парень. — Я же говорил. Может, и не родился.

— Чего же было удирать, переходить на такое тяжелое, можно сказать, нелегальное положение?

— Родит… не родит, мой или не мой! Докажи, что ты не верблюд. Суд поверит ей, а не мне, — и плати восемнадцать лет. Я бы повесился от такой несправедливости!

— Да, несправедливость самая тяжкая обида для человека, — согласился Коваль и неожиданно спросил: — Куда вы, Чемодуров, дели свое ружье?

Огорошенный неожиданным вопросом, он вытаращился. Потом сухо сглотнул слюну, словно ему вдруг свело судорогой горло, и после паузы прохрипел:

— Какое еще ружье?

— Ваше… Из которого вы застрелили на Днестре Михайла Гуцу.

— Пятнадцатого октября днем, — вставил майор.

Чемодуров все еще не мог опомниться.

— Какого Гуцу? — наморщил он лоб и пожевал губами, как будто разговаривал сам с собой.

— Вы не знали такого в Беляевке?

— Впервые слышу…

— То, что ружье зарегистрировано на ваше имя, установлено, — сказал Коваль. — Баллистическая экспертиза подтвердила, что Гуцу убит именно из этого ружья. Картечь, хранившаяся у вас дома, идентична той, которая изъята из трупа. Все зафиксировано в документах этой папки. — Дмитрий Иванович подвинул к себе дело Чемодурова и положил на папку руку. — После того, как нашли ваше ружье. На дне протоки.

Чемодуров низко наклонил голову. Руки, которые до сих пор сравнительно спокойно лежали на коленях, соскользнули и повисли. Он сразу весь сник. Вспоминая преступления, вменявшиеся этому человеку, и его ночное нападение, которое до сих пор отдавалось болью во всем теле, Коваль не проявлял к нему, казалось бы, вполне оправданной злости. Сказывалась профессиональная привычка прятать глубоко собственные настроения, чтобы не утратить необходимой объективности и беспристрастности.

— У нас есть свидетель — гражданин Адаменко, который в тот день видел ваше преступление. Мы его сейчас вызвали на очную ставку.