Страница 19 из 38
Разоблачая преступника, Коваль оправдывал свое рвение тем, что справедливость требует от него забыть о жалости к злоумышленнику. Но в то же время высшая справедливость ко всему человечеству требовала от него честности по отношению к любому человеку, и даже к тому, кто совершил преступление. Потому что нет для человека большей трагедии, чем наказание несправедливостью…
Так или примерно так рассуждал подполковник Коваль, машинально перелистывая тяжелый том энциклопедии. Не без удивления заметил, что взял с полки том на букву «О». Что его могло заинтересовать в этом томе? «Ош»? «Ошская область»?.. И, словно возвращаясь по кругу к мысли, которая все время неотступно преследовала его, понял, что ищет слово «ошибка».
Зачем? Разве определение из энциклопедии поможет найти истину? Однако, перелистав страницы и медленно выговаривая каждое слово незнакомым, словно чужим голосом, прочел вслух:
«Ошибка (в уголовном праве) — неправильное представление лица о юридическом значении совершаемого им деяния (юридическая ошибка) или о фактическом свойстве предмета (фактическая ошибка). Ошибка может повлиять на степень общественной опасности содеянного и на определение меры наказания. Так, если лицо, совершившее преступление, ошибочно считало, что в его действиях нет состава преступления, оно подлежит ответственности, но его заблуждение может послужить основанием для смягчения наказания…»
Коваль пожал плечами: все это — об ошибке преступника, и только. Совсем не то, что он ищет. Пробежал глазами статью до конца и с досадой захлопнул том. Ни единого слова об ошибке оперативного работника или следователя! Будто бы это менее важно, чем ошибка преступника, или никогда не встречается на практике!
Допрашивая человека, совершившего преступление, Коваль пытался поставить себя на его место, старался, как говорят артисты, «вжиться в образ», уловить психологическую связь поступков и мыслей подозреваемого. Это была для него процедура не очень-то приятная, потому что приходилось в это время подавлять в себе добрые чувства и проникаться не свойственными нормальному человеку стремлениями.
Но еще никогда подполковник не пробовал ставить себя на место невинно осужденного, тем паче — невинно приговоренного к расстрелу. Просто-напросто не было такого прецедента. И вот теперь, с каждым днем все сильнее, ощутимее казалось Ковалю, будто попал он в камеру Сосновского и вместо него ждет исполнения приговора.
Подполковник ловил себя на том, что на работе неожиданно начинает нервничать, а по ночам плохо спит. Среди бела дня мог рассматривать свои руки — по-крестьянски большие и могучие.
Ему начинало казаться, что не Сосновского, а его самого выводят из камеры на расстрел, и не Сосновский, а он, Коваль, кричит о своей невиновности людям, которые не имеют права рассуждать, а обязаны лишь привести приговор в исполнение. И горькое чувство несправедливости суда человеческого охватывало все его существо так же, как, наверно, охватывает оно теперь Сосновского, если он, Коваль, допустил ошибку в своей работе.
Он перестал ездить в тюрьму, потому что не мог видеть ее мрачные стены.
Между тем все его сомнения были вызваны только подсознательными ощущениями, и ничем определенным в пользу Сосновского он не располагал. Наоборот, были убедительные доказательства вины художника…
Сейчас, просматривая энциклопедию, Дмитрий Иванович опять разволновался и не заметил Наташу, которая давно уже пришла и стояла у двери, испуганно глядя на него.
Подполковник поднял голову, попытался улыбнуться.
— Ну, как дела? — произнес машинально.
— Что с тобой, папа? Ты нездоров?
— Нет, нет, все в порядке, Наташенька, — ответил он, вытирая ладонью лоб.
— Измерь температуру.
— У стариков температуры не бывает, — пошутил Коваль.
— Опять неприятности? Ну и работка у тебя, Дик!
— Что ты знаешь о моей работе, девочка!.. — ответил Коваль, но ответ его прозвучал не так твердо, как обычно.
Он посмотрел на нее и вдруг понял, что наступил момент, который назревал давно и рано или поздно должен был наступить: Наташка стала взрослой и с ней можно поделиться всеми своими сомнениями.
И одновременно возникла мысль о том, что вот и Нина Андреевна была когда-то такой девочкой, и ее душа тоже полна была светлых исканий и надежд, и она тоже не представляла себе, что жизнь человека может оборваться так трагически. Выругал себя за неуместную аналогию, но, кажется, именно она и натолкнула его на вывод о том, что хватит, пожалуй, скрывать от Наташи оборотную сторону жизни.
— А если честно, то ты, доченька, права, — решительно произнес Коваль. — Неприятности на работе имеются.
— Но они, конечно, временные, — нахмурившись, сказала Наташа. — Если ты сделал что-то неудачно, то непременно выправишь дело. Я тебя знаю!
— К сожалению, Наташенька, не все можно исправить.
— Почему? — удивилась девушка. — Человек все может. Тем более — исправить ошибку, которую он осознал.
— Говоришь, все можно исправить? А я, пожалуй, уже не смогу, — признался подполковник. — Впрочем, я тебе кое-что расскажу, чтобы ты сама могла рассудить…
И Коваль рассказал Наташе историю Сосновского, о которой она, как большинство горожан, знала только понаслышке.
— А теперь меня мучает мысль, не допустили ли мы со следователем ошибку, — сказал он, — и не ввели ли в заблуждение судей, которые имели в руках только факты, собранные нами.
— Это ужасно! — прошептала Наташа.
— По всем данным, Сосновский виновен. Но, вопреки логике, вопреки здравому смыслу и фактам, я почему-то не могу сейчас этого утверждать.
— Так что же ты будешь делать, отец?
— Вот именно! Впереди еще Верховный суд… Возможно, в ближайшие дни что-то еще прояснится… Но только факты, только новые доказательства могут спасти человека, если произошла ошибка. А их пока нет. Да и на проверку фактов нужно время. Время, время!.. Ты понимаешь, Наташка, все из рук валится. Только о Сосновском и думаю… И днем, и ночью…
— Кто же еще мог убить, если не художник? — спросила Наташа.
— В том-то и дело!
— А что еще может выясниться?
— Это уже служебная тайна, щучка, — улыбнулся Коваль.
— Нет, не мог он убить, — убежденно произнесла Наташа. — Он ведь ее любил!.. Но почему же тогда он сознался?..
— На суде Сосновский отказался от своих показаний. Однако был приперт к стене показаниями свидетелей и прокурором.
— Но почему же все-таки он сначала признался? — настойчиво повторила Наташа. — Может быть, его заставили? — Глаза дочери смотрели на отца подозрительно и строго.
— Нет, доченька, заставить нельзя, и никто не заставляет, — ответил Коваль. — А почему он так заявил, это пока неизвестно.
19
В камеру вошли дежурный офицер, за ним адвокат и начальник тюрьмы подполковник Чамов.
— Я пришел, чтобы сказать вам, Сосновский… — подавив волнение, начал адвокат. Говорил он тихо и медленно, словно взвешивая каждое слово. Так ведет себя человек, который давно знает нечто страшное и сейчас, по своей служебной обязанности, должен сообщить прискорбное известие осужденному. Поэтому адвокат говорил о случившемся как о чем-то неожиданном для него самого, пытаясь смягчить хотя бы этим удар. — Я пришел сказать вам, Сосновский… — повторил он, — что Верховный суд… оставил приговор в силе…
Сосновский, с тревогой смотревший на адвоката, сразу сник, закачался, будто пьяный. Изможденное лицо его стало белым как бумага. Он вскинул руки, словно защищаясь от чего-то. Глаза его округлились. Он тихо вскрикнул.
— Советую вам подписать прошение о помиловании. Президиум Верховного Совета может заменить высшую меру, — сказал адвокат, расстегивая портфель.
Сосновский, казалось, не слышал его. И вдруг закричал на всю камеру:
— Это вы, вы, вы во всем виноваты! Разве вы защищали мою жизнь?! Что для вас моя жизнь, кому она нужна!..
Адвокат перепугался — таким страшным казался этот исхудавший человек с безумно горящими глазами — и невольно попятился к двери.