Осечка

Я ответил:

— Покойной ночи, сударыня!

И тоже отправился спать в свою каюту.

На следующий день с раннего утра я купил три места в дилижансе, все три для себя одного.

Когда, уже в сумерках, я садился в ветхую карету, готовую тронуться в путь, кучер спросил, не соглашусь ли я уступить местечко одной даме.

Я спросил сердито:

— Какой еще даме?

— Офицерской жене, она тоже едет в Аяччо.

— Скажите этой особе, что я охотно предоставлю ей место.

Она появилась, уверяя, будто бы целый день спала. Извинилась, поблагодарила меня и села в карету.

Кузов дилижанса был чем-то вроде плотно закрытой коробки, куда свет проникал только через дверцы. И вот мы очутились наедине внутри кареты. Лошади бежали рысью, крупной рысью; потом стали подниматься в гору. Сквозь дверцы с опущенными стеклами проникал свежий, пряный запах душистых трав, крепкий запах, который Корсика распространяет далеко кругом, так что моряки узнают его в открытом море, — пьянящий, как аромат тела, как благовонные испарения зеленой земли, напитанные солнцем и разносимые ветром.

Я снова заговорил о Париже, и она снова слушала меня с жадным вниманием. Мои истории становились все более вольными, соблазнительными, полными коварных, двусмысленных слов, тех слов, что разжигают кровь.

Стало совсем темно. Я не видел уже ничего, не различал даже белого пятна, каким еще недавно казалось во мраке лицо молодой женщины. Только фонарь кучера освещал четверку лошадей, шагом подымавшихся в гору.

По временам, сливаясь со звоном бубенцов, до нас доносился рокот горного потока и вскоре затихал где-то далеко позади.

Я осторожно придвинул ногу и коснулся ее ноги — она не отодвинулась. Тогда, боясь пошевелиться, я выждал немного и вдруг, переменив тон, завел речь о нежности, о любви. Я протянул руку и коснулся ее руки — она не отстранилась. Я продолжал говорить, склонившись еще ближе к ее уху, к самым ее губам. Я ощущал уже, как бьется ее сердце у моей груди. Да, оно билось часто и сильно — добрый знак; и тут я тихонько прильнул губами к ее шее, уверенный в своей победе, настолько уверенный, что готов был держать пари на что угодно

Но вдруг она рванулась, словно пробудившись от сна, рванулась прочь с такой силой, что я едва не стукнулся лбом о стенку кареты. Затем, прежде чем я успел опомниться, понять, сообразить, мне закатили сначала несколько звонких пощечин, потом угостили целым градом тумаков; крепкие, яростные удары настигали меня всюду, и я не мог обороняться в густом мраке, который окутывал поле битвы.

Я шарил в темноте, пытаясь поймать и схватить ее за руки, но напрасно. Потом, не зная, что делать, быстро отвернулся, подставив спину этой бешеной атаке и спрятав голову меж кожаных подушек в углу кареты.

Она как будто поняла — может быть, по звуку ударов — мой отчаянный оборонительный маневр и сразу перестала меня колотить.

Мгновение спустя она забилась в свой угол и разразилась рыданиями, которые не утихали по крайней мере целый час.

Я отодвинулся, встревоженный и пристыженный. Хотел было заговорить, но что я мог ей сказать? Мне ничего не приходило в голову. Просить извинения? Это было бы глупо! Ну, а вы, что бы вы придумали на моем месте? Поверьте, тоже ничего.

Она тихонько всхлипывала, тяжко вздыхая по временам, что меня и трогало и огорчало. Мне хотелось бы утешить ее, поцеловать, как целуют обиженного ребенка, попросить прощения, стать на колени. Но я не смел.

Бывают же такие дурацкие положения!

Наконец она успокоилась; мы сидели, каждый в своем углу, молча и неподвижно, а карета все катилась, изредка останавливаясь для перепряжки лошадей. Тогда мы оба поспешно зажмуривали глаза, чтобы не видеть друг друга при ярком свете фонарей постоялого двора. Затем дилижанс снова трогался в путь, и сладостный, благоуханный ветер корсиканских гор по-прежнему ласкал нам щеки и губы, опьяняя меня, как вино.

Фу ты, черт, какое чудесное путешествие, если бы... если бы только моя спутница не была такой дурой!

Между тем в карету медленно прокрались первые лучи, бледные лучи рассвета. Я взглянул на соседку. Она притворялась спящей. Вскоре солнце, поднявшись из-за гор, озарило огромный залив, синий-синий, обрамленный высокими гранитными скалами. На берегу залива, еще окутанный дымкой, показался белый город.

Тут моя спутница сделала вид, что проснулась; она раскрыла глаза, красные от слез, открыла ротик и зевнула, точно после долгого сна. Потом робко огляделась, покраснела и пролепетала:

— Скоро мы приедем?

— Да, сударыня, меньше чем через час.

Она продолжала, глядя вдаль:

— Как утомительна ночь в карете!

— О да, наутро ломит поясницу.

— В особенности после морского путешествия.

— О да!

— Это Аяччо там виднеется?

— Да, сударыня.

— Мне не терпится поскорей приехать.

— Я вас понимаю.

Голос ее слегка дрожал, вид был чуть-чуть смущенный, глаза блуждали. Впрочем, она, казалось, все забыла.

Я восхищался ею. Экие хитрые бестии эти негодницы! Какие тонкие дипломатки!

Не прошло и часу, как мы приехали; высокий драгун богатырского сложения, стоявший у почтовой конторы, замахал платком при виде дилижанса.

Моя спутница порывисто бросилась к нему в объятия и расцеловала его по крайней мере раз двадцать, повторяя:

— Ты здоров? Как я спешила к тебе!

Мои сундуки стащили с империала, и я уже хотел незаметно удалиться, как вдруг она окликнула меня:

— Как, сударь? Вы уходите не попрощавшись?

Я пробормотал:

— Сударыня! Я не хотел мешать вашей радости.

Она обратилась к мужу:

— Поблагодари этого господина, милый друг, он был необычайно внимателен ко мне во время путешествия. Он даже предложил мне место в карете, которую нанял для себя одного. Как приятно встретить такого любезного спутника!

Муж горячо жал мне руку, рассыпаясь в благодарностях.

Плутовка усмехалась, глядя на нас... А я... можете себе представить, какой у меня был дурацкий вид!..