Страница 63 из 67
Лю хотел было тут же вынуть заветное письмо, письмо Казгирея, которое он ощупал у себя за пазухой на теплом теле, но, оглядевшись, решил все-таки подождать, пока они не войдут в пустынную аллею осеннего сада.
— Да, — проговорил Степан Ильич. — Ну давай, давай сюда. Макка, пожалуйста, присаживайтесь.
И через минуту Степан Ильич держал конверт с письмом Казгирея и свернутый змейкой кавказский поясок старинной чеканной работы по серебру. Степан Ильич не мог знать значения этого подарка, он просто не помнил изящного пояска, который, вероятно, в прежние годы ему приходилось не один раз видеть на Казгирее Матханове, а может быть, он тогда и не знал, что это фамильная драгоценность Матхановых, унаследованная ими еще от их деда Цаца. В этом пояске дед Цац выезжал сначала на восток к аварцам для переговоров с имамом Шамилем, потом в русскую крепость к князю Барятинскому. Но Степан Ильич, и не зная его истории, сразу оценил достоинства старинной вещи и с недоуменной улыбкой восхищения как бы взвешивал на ладони змейку пояска.
— А теперь, — сказал он, — теперь посидите тихо или погуляйте, я прочитаю письмо.
Степан Ильич распечатал конверт и погрузился в чтение:
«Вечно дорогой друг, Степан Ильич!
Возношу к тебе ладони, принявшие мысль от самого сердца.
Возношу слова еще выше, молю аллаха о том, чтобы слова мои были в той же мере необходимости и достаточности, какие царят всюду в природе. Не смею, бесценный друг, утомлять тебя лишним, но и не могу не доверить тебе необходимого.
Не удивляйся.
Но ты, конечно, хочешь знать причины и понимать цель.
Знаешь ли ты, Степан Ильич, что мой дед Цац был одним из тех кабардинцев, которые мыслили просвещенно и старались избавить наш народ от бесполезного самоистребления в борьбе с гигантами Севера в годы борьбы Шамиля с войсками русского царя?
Душа нашего святого деда, несомненно, перешла ко мне, я это чуял и знал, что должен оберегать ее святость.
Самой большой заботой в моей жизни, самой жгучей заботой всегда было избавить мой народ от кровопролития, от страдания. Не для того созданы люди, чтобы ненавидеть друг друга и убивать. И я всегда хотел сохранить в нашем маленьком народе любовь к мирному очагу, чуткость к душевному движению, понимание высокого слова. Это верно, что люди моего племени отличаются отвагой и воинственностью, но ведь им также свойственно чувство прекрасного; и я думаю, что вкус к оружию, к блеску воинского строя — это только примитивная форма того же чувства прекрасного, а задача каждого человека просвещенного — возвести понимание красоты на высшую ступень. Это было целью моей жизни, это смутно ощущал я еще отроком, когда, чуя свой долг, завещанный дедом, старался превзойти других в понимании духовных книг и арабской поэзии.
Я помню, как завидовал моим способностям мой кровник Инал Маремканов. Он не раз вызывался соревноваться со мною в умении читать и истолковывать стихи моего любимого поэта Руми. Но в те годы детства нам не удавалось встретиться с Иналом на этом поприще.
Я с благодарностью думаю о своих учителях, я не могу сожалеть о том, что они сделали меня таким, каков я есть. Мне суждено было стать таким, каким я стал. Общество и история производят свои силы из самих себя, как земля производит свои цветы, плоды и тернии...
Инал Маремканов произрастал в сторону иную. Инал Маремканов один из твоих учеников; я не скажу, один из твоих лучших учеников, ибо не каждый даже самый преданный или рьяный ученик неизбежно прославляет своего учителя. Я позволю себе сказать, бесценный Степан Ильич, хорошо зная твои взгляды и твою человечность, что тебе еще предстоит, вероятно, искать утешение, как искал его я, искал и не нашел. Надеюсь, что ты найдешь, ибо ты того заслуживаешь. Да поможет тебе аллах твердо держать в руке поводок своей судьбы!
Сам того не ведая, ты давно стал вровень с незабвенными учителями нашего народа. Кто же, как не Степан Коломейцев, приник к устам многих своих учеников и вложил в их грудь уголь, пылающий огнем? И мне был знаком этот жар, идущий от тебя...
Все лучшее, что я нахожу в Инале Маремканове, это тоже от тебя; и не твоя вина, что вместе с тобою, вместе с силой твоего внушения влияли на него и другие, грубые силы. Он есть таков, каков он есть, каким произвела его натура. Его достоинство — достоинство многих людей нашей эпохи, объединившихся в одной партии большевиков, людей, которым суждено стать энергией, динамикой революции.
Я прошу вместе с письмом передать тебе поясок моего деда Цаца. Дед подпоясывался им в тех случаях жизни, когда нуждался в хладнокровии и мудрости, он подпоясывался этим пояском и тогда, когда от имени кабардинского народа говорил с Шамилем, потом с генералом русского императора. Тогда впервые великие снега России бросили свой блеск на снега Кавказа.
Дед Цац многое предвидел и многое понимал. Он понимал, что не всегда право первого выстрела выпадает именно тому, на чьей стороне справедливость. Он знал и больше: нередко голос разума полезней, чем гром выстрела. И он предпочитал голос человека грохоту стрельбы. И я в конце концов унаследовал поясок моего деда вместе с его душой. И вот теперь, Степан Ильич, я прошу тебя принять этот поясок как символ нашей общей веры в грядущую мудрость, в совесть человека.
Великий русский народ, наследующий Радищеву, Пестелю, Ленину, осеняет светом своей души нашу маленькую Кабарду. То, что непонятно мне, тебе понятней. То, что непонятно тебе, будет нормой и обычностью для нынешних моих учеников. Жгучую заботу, с какой я надеялся оградить мой народ от страданий и несправедливости, мы должны перенести на наших детей, думать о здоровье и жизнерадостности этих душ. А мой корабль идет ко дну. Вокруг буря. Не только тень орла упала на меня... ночь! И где-то далеко, на горизонте, закатывается в тучу голубой полумесяц. Но ты, Степан Ильич, слышишь не призыв к спасению, а предупреждение: бойся несправедливой и беспощадной силы, присваивающей себе право поборника правды.
Если сможешь — с мольбой об этом я вновь возношу к тебе мои ладони, сердечный друг Степан Ильич, — обереги от ударов мою жену Сани и моих мальчиков, пускай тень, упавшая на меня, не затронет их души! Пускай небо Кабарды никогда и ничем не будет омрачено в их глазах. Небо моей родины должно стать светлым небом их отечества, пусть запах кабардинской земли станет сладчайшим запахом мира, чистота снежных вершин станет чистотой их гражданских помыслов! Не ради мрака, а ради света пробуждались силы революции, которую и я старался защищать, как мог...»
Степан Ильич, очевидно, не дочитал письма до конца, но он понял, вернее, угадал, почувствовал главное. Он уже не мог оставаться здесь на безлюдной аллее городского сада, в обществе Лю и Макки, шутить с ними, он деловито спохватился, записал адрес Макки, попросил у нее разрешения взять Лю с собой и сказал ему:
— Пойдем, Лю, будем звонить в Нальчик.
По голосу и глазам Степана Ильича Лю понял, что он соучастник очень важного дела взрослых.
И Лю оказался вдруг в большом кабинете с большими столами, с несколькими телефонами. Комната была гораздо больше любой классной комнаты, что в глазах Лю было пределом. Здесь могла бы вместиться вся школа, целая мечеть. А в глубине огромной комнаты за маленьким столом сидел человек, которого Лю не сразу заметил. Он что-то писал, но Степан Ильич смело спросил его:
— Из Нальчика не звонили?
— Нет, не звонили, а почему бы?
— Нужно звонить, вызывать Инала.
— Что такая срочность?
— Там что-то нехорошее. Не напрасно я поторопился, нет, не напрасно.
— Ну, что там еще? Ведь там же Курашев... а это кто с тобой?
— Познакомься, это Лю Баташев, сын Астемира Баташева из Шхальмивоко, с ним переслали письмо от Астемира и от Казгирея Матханова — на, прочти...
Чужой человек за широким столом взял письмо из рук Степана Ильича.
— Банды кишат там в горах. Там разве был только один знаменитый Жираслан! Маремканов не может справиться с ними. Оно, действительно, не легко, и я думаю, тут главная причина его раздражительности, — сказал человек и углубился в чтение.