Страница 36 из 67
С таким ложным истолкованием событий в Шхальмивоко Хамид выступил в главной мечети в Бурунах. Предупреждение Шрукова только подлило масла в огонь. Как нарочно, правоверных прихожан собралось особенно много, будто предстояла не рядовая проповедь, а Великий уаз, большое молебствие.
Воздев руки подобно пророку, с гневом говорил Хамид о новом кощунстве Инала, о том, что по наущению своей русской жены он начал хоронить коммунистов рядом с могилами правоверных мусульман.
— О правоверные! — провозглашал проповедник. — Поверьте мне, этот Инал, отдавшийся русским и исчадиям зла, ивлисам, дождется своей кары. Верьте мне, — говорил неразумный Хамид, — даже Казгирей Матханов перестанет молчать и снова возьмет в руки знамя пророка! Если Инала не остановит Казгирей, то его остановит кто-нибудь другой. Будет, будет это! Свершится! Не напрасно аллах снова дал оружие в руки Жираслана. Все мы знаем, что предрек Жираслан на преступной свадьбе в Прямой Пади, а Жираслан не бросает своих слон на ветер. И верьте мне, правоверные, — тут голос Хамида достиг самой высокой ноты, — верьте, если мне суждено предстать когда-нибудь перед лицом аллаха, то, клянусь, я сам буду испрашивать у аллаха...
Хамиду не довелось сказать, что будет он испрашивать у аллаха. Именно при этих последних словах он вдруг как-то странно взмахнул руками и стал оседать, а потом рухнул на коврик. Мулла был мертв.
Прихожане, в ушах которых еще звучали громогласные и горячие слова проповедника, опомнились не сразу. А когда опомнились, то самые почтенные и мудрые старики тут же объявили, что эта святая смерть муллы Хамида, притом не просто муллы, а хаджи, правоверного, побывавшего у гроба пророка, знаменует собой начало новых великих событий: аллах-де внял молитве Хамида и, не откладывая дела в долгий ящик, немедля призвал его к себе, чтобы посоветоваться с ним. как поступить с Иналом.
Действительно, назревали новые события.
В эти дни Казгирей собрался из Бурунов ехать в Гедуко. Еще недавно на месте аула были выселки и назывались они «Три блудных сына». Когда-то сюда были изгнаны три сына одного отца, три брата, согрешившие с чужими женами. С годами выселки разрослись, по старой памяти сюда частенько выселяли людей, ставших неугодными в других аулах. Если тебя хотели предостеречь от беды* то говорили: «Не хочешь ли ты стать соседом трех блудных сыновей?» Население в ауле было пестрое, буйное. За время Советской власти аул приобрел дурную репутацию чуть ли не гнезда контрреволюции. Во всяком случае, Инал сильно недолюбливал Гедуко. Председателем аулсовета он назначил сюда одного из самых проверенных красных партизан — Локмана Архарова.
Безгранично храбрый, шумливый, любящий попить и поесть, известный по всей Кабарде богатырь, подобный Аюбу, Архаров был человеком вместе с тем очень добродушным. Из-за тучности сначала в шутку стали звать его «Кулаком», а потом эта шутка потеряла свой прежний смысл. Стали говорить, что все кулаки на плакатах срисованы с Локмана Архарова. И в самом деле, он был похож на карикатуру. Локману это нравилось. Он поверил, что с него рисуют портреты, и ему льстило, что этих портретов так много. Может быть, шутливое сходство, а может быть, просто его добродушие и политическая безграмотность мешали ему быть достаточно твердым и беспощадным в отношении действительных кулаков, и тогда люди заговорили всерьез, что Локман Архаров подкулачник, что он потворствует кулакам. Иналу пришлось прислушаться к этим голосам, он снял Архарова с поста председателя аулсовета. Этим-то и воспользовался Сосруко: сбежав из интерната, он сказал отцу, что-де Казгирей Матханов не хочет содержать в интернате «сына подкулачника».
— Валлаги, — рассердился добряк, — какой же я есть подкулачник, когда я бывший красный партизан! Мало что Инал снял меня с председателя, еще хочет сделать лишенцем. Я так этого дела не оставлю! Нет, не оставлю я это дело, пойду жаловаться.
Люди урезонивали его.
— Тебя же не в кулаки записали, а только в подкулачники. И недаром, — говорили люди. — С чего бы тогда с тебя стали рисовать плакаты?
Локман Архаров передал через людей, что он обижен исключением сына из интерната. Казгирей сначала удивился: «Как так? Каким исключением?» А потом догадался: беглец для собственного оправдания солгал отцу. И это нужно исправить. Прослышав, что Казгирей собирается ехать в Гедуко, Астемир, председатель комиссии по чистке, поручил ему провести в ряде аулов, в том числе и в Гедуко, разъяснительную работу. Казгирей. решил сочетать приятное с полезным. Он брал в поездку Лю и Тину. Девочка проявила себя не только талантливой артисткой, но и превосходной агитаторшей. В Бурунах она уже не раз вместе с Лю выступала перед детьми; они пели песни, читали стихотворения, показывали отцам и матерям, в какую чистую, красивую одежду, в какие башмачки и сапожки одевает их Советская власть... Даже проповеди Хамида не в состоянии были очернить этот «соблазн» в глазах правоверных.
В ауле, куда приезжали агитаторы, подвода останавливалась обычно возле аулсовета; Лю начинал громко играть на трубе. Когда собирался народ, Тина, одетая в новое школьное платьице, декламировала какое-нибудь стихотворение — чаще всего стихотворение самого Казгирея. Ее выступления пользовались неизменным успехом. Лю не находил себе места от восторга.
— Кто эта девочка? — слышал Лю вокруг. — Чья она? Наверное, за такую девочку возьмут большой калым — нарядно одета, умеет петь и говорить стихи.
— Эта девочка школьница из интерната, — отвечал обычно Казгирей. — У нее нет родителей. Но, слушайте меня, каждая девочка может стать такой, как эта, отдавайте своих дочерей в интернат.
— Кто же будет там одевать, кормить, учить наших дочерей?
— Советская власть, — коротко отвечал Казгирей.
Бывало, раздавался голос какой-нибудь старухи:
— А не для того ли Советская власть хочет обучать девочек, чтобы потом услать их в Турцию, в гарем султана?
Этот голос, случалось, находил поддержку.
— Мало того что забрали мальчиков, обучают их на советских мулл, еще хотят отнять наших дочерей. Если бы мы не видели здесь перед собою тебя, Казгирей, мы давно бы прогнали эту подводу прочь из нашего аула.
Случалось, случалось и так. Но в конце концов неизменно побеждала молодость и веселая выдумка. После представления к Казгирею приходили отцы и матери и расспрашивали более подробно, как все это понимать. Иные задумывались, а случалось и так, — правда, на первых порах редко, — что с агитподводой в интернат приезжала новая девочка, и у Матрены прибавлялись помощницы. Нередко приходилось ей теперь выгонять из кухни парней. Матрена говорила им:
— Вы теперь для Тины и для других девочек и крыша в ненастье, и тепло очага в зимнюю стужу. Дайте мне слово, что будете беречь их, как сестер.
Мальчики обещали это, но все-таки не обходилось и без того, чтобы то один, то другой не ущипнул девчонку, не ткнул ее пальцем в бок, не дернул за волосы. Большекружечники, разумеется, не позволяли себе такие пустяковины. Среди них, особенно после исчезновения Сосруко, признанного силача, начались споры, кто из них самый сильный, самый храбрый, кто может щегольнуть «лучшим кинжалом» или «лучшим револьвером». И где только доставали они эти «кинжалы» и «револьверы», старые, ржавые, поломанные?.. Жансоху и Дорофеичу не раз приходилось усмирять расходившихся большекружечников, Дорофеич еще помнил взрыв Сосруко, так опозоривший его. Он старался восстановить свой авторитет в глазах Матрены. Себя он всегда считал начальником над Матреной, хотя она не очень-то признавала его превосходство.
— Ты не смотри, что я попался, — говорил Дорофеич, уставившись взглядом на разгоряченную, раскрасневшуюся над плитой Матрену, — я все вижу, все знаю, у меня не глаза — бинокли, вижу до самого горизонта, — и спешил предупредительно подхватить горшок с кашей.
— Та иди ты отсюда! — сердилась Матрена. — Чего уставился своими биноклями, — и стыдливо поправляла кофточку. — Вон девочки, постыдился бы.