Страница 31 из 67
Весело и радостно было узнавать знакомые лица. Весело и радостно было смотреть спектакль. Неужели девушка, играющая роль Люсаны, та самая замухрышка Тина, которая не так давно лазила по деревьям вместе с мальчишками, а потом стала первой девочкой, поступившей в школу Астемира? Неужели пылкий комсомолец Маир тот самый Лю, который так часто через плетень перебирался во двор соседей к Сарыме и Рум? Рум еле сдерживала себя, чтобы не броситься на сцену: мало того, что ей хотелось обнять Лю, Тину, ей хотелось сейчас же просить Казгирея, чтобы он обязательно позволил Рум тоже выступить в спектакле в следующий раз.
Сарыма, может быть, не так пылко, но зато более глубоко переживала вместе с Люсаной перипетии ее чистой любви к Маиру, сердилась на старуху мать, мешающую счастью дочери. Ее и Веру Павловну смешили ухищрения и повадки хитрого муллы, которого так удачно исполнял Жансох. Роль народного сказителя, в которой выступал Казгирей, вызывала глубокую симпатию у зрителей. Горячая, умная речь гекуако Мурзы, его спокойные величавые жесты, а в нужный момент едкая насмешка подчеркивали непреклонную волю к борьбе за правду...
И не удивительно, что эта роль имела такой успех. Речи Мурзы на самом деле были речами самого Казгирея. Это были его речи не только потому, что Казгирей сочинил их: пьеса была написана именно потому, что все пережитое и передуманное за долгие годы искало выхода.
Случилось так, что поездка в Турцию десять лет тому назад, после решительного разрыва с Иналом, открыла глаза Казгирею на многое, чего он прежде как бы и не замечал вокруг себя — сначала в доме отца, потом, после революции, на поприще общественной и политической деятельности.
Поездка в Турцию неожиданно для него самого будто оборвала пуповину, и он стал как бы заново расти, созревать с быстротою сказочного героя, расти и догонять время, грозящее уйти от него. Новые серьезные мысли пришли на смену прежним догматическим убеждениям. Все то, что пережил он вдали от родины, где он искал истину, заставило думать по-другому. Истина была найдена на личном опыте, и она оказалась не та, какую предполагал найти Казгирей.
Казгирею мнилось, что в Стамбуле, в Сирии, на древних восточных берегах Средиземного моря, куда с давних времен эмигрировало много его соплеменников-единоверцев, он найдет в чистом, нетронутом, первоначальном виде и веру, и мораль, и совесть своих предков. Найти путь к сочленению вековой духовной культуры народа с новыми формами социальной жизни, проповедуемыми большевиками, — в этом Казгирей видел свою основную цель, хотел и надеялся, что здесь-то его поймут... Но случилось не так.
Многое изменилось с тех пор, когда Казгирей еще юношей учился здесь в высшей духовной школе. Столица переехала в Анкару, Стамбул потерял прежнюю гордую осанку. Он притих, точно конь, с которого сняли седло после долгого пути. Город выглядел опустевшим, заглохла прежняя кипучая жизнь в темных кварталах и на набережных голубого Босфора. Но не это поразило Матханова. Его поразили не сразу понятые перемены в настроениях кабардино-адыгейской колонии. Да, здесь издавалась газета, издавались книги, в некоторых аулах имелись школы с преподаванием на родном языке. Несомненно, это было важным завоеванием переселенцев-адыгов. Но в «Черкесском клубе», куда пришел Казгирей прежде всего, бросалась в глаза какая-то растерянность и адыгейцев, и кабардинцев, и абхазцев. Вскоре Матханов узнал, что не только школы и газеты отбираются у черкесов (черкес — так обобщенно именовались здесь и кабардинцы и адыги). По новому законодательству отнималось право выходцам из Черкесии именоваться черкесами, по новому закону и черкес, и кабардинец, и адыг, и абхазец — все становились турками: живешь в Турции, значит, ты турок. Вот как гласил новый закон. Уже раздавались голоса о том, чтобы правительство Турции разрешило реэмиграцию, возвращение на родину. Люди с жадностью слушали Казгирея, а Казгирею меньше всего удавалось слышать то, что он искал, — рассуждения об основах шариата и мусульманства, как это бывало еще в недавние годы. Людей интересовали основы советской конституции, новые государственные образования, автономия областей на Северном Кавказе. Еще недавно здесь пели хором древние стихи:
Теперь как будто тот же самый старинный гимн пелся иначе:
На всех кораблях флаги одни, На всех флагах — красная звезда. У всех адыгов надежда одна — Сойтись воедино под красной звездой.
И так сильно было это стремление людей вернуться на родину, что Казгирей не осмелился признаться в том, что предполагал остаться здесь надолго. Он вспомнил прежних университетских товарищей, но не нашел почти никого: одни уехали в Сирию, другие в Иорданию. Но, оказывается, и там люди адыгейских племен считались арабами только потому, что поселились в арабских странах. И Казгирей был счастлив сознанием, что он полезен не только тем, с кем делит участь эмиграции, но полезен и родине, выполняя неожиданную роль ее посланца. Он говорил самому себе: иной раз поток оторвет от скалы глыбу камня и унесет далеко. Но достаточно этот камень возвратить на прежнее место, он снова срастется со скалой, от которой отвалился. В таком душевном состоянии он решил написать письмо в Москву Степану Ильичу Коломейцеву.
Однажды в «Черкесском клубе» к Казгирею подошел молодой, статный черкес и застенчиво спросил разрешение поговорить с ним.
— Прости меня, Казгирей, — сказал он, и лицо его залилось краской, — я прихожу сюда всякий раз, когда ты говоришь, и живу от одного вечера до другого надеждой тебя послушать. Сейчас я говорю от имени своих старших братьев: они просят тебя оказать честь нашему дому. Нам больно думать, что, может быть, ты испытываешь в Стамбуле какие-нибудь неудобства. Ты сделал бы нас счастливыми, если бы согласился принять наше приглашение и поселиться у нас.
Юношу звали Зураб.
Казгирей, разумеется, не мог ни отклонить приглашение, ни безоговорочно принять его с первого раза. Он пообещал Зурабу прийти к ним в гости. Зураб не сказал главного. Он не сказал Казгирею, что он посланец своей сестры, Сани. Однажды девушка была в клубе вместе с Зурабом на одном из докладов Казгирея. Вдохновенный рассказ Казгирея об их общей родине, откуда Сани увезли пятилетней девочкой, глубоко взволновал ее. И Казгирей запомнил в тот вечер девушку, кутавшуюся в длинную шаль и не сводившую с докладчика черных горячих глаз. И вот теперь Казгирей увидел ее молодой хозяйкой в доме, куда пригласил его Зураб. Это была уважаемая семья Омаров — три брата и сестра. Их родителей уже не было в живых. Все три брата обожали младшую сестру Сани каждый по-своему. Старший, Рагам, видел счастье сестры и всего дома в том, чтобы достойно выдать красавицу Сани за богатого жениха. Только достойный калым мог бы примирить Рагима с тем, что Сани уйдет из дома. И в этих воззрениях он оставался непоколебимым. Но он плохо знал свою любимицу: чем более взрослела девушка, тем больше она страдала среди чужих и чуждых ее душе людей. Смутные воспоминания раннего детства, неясные мечты все сильнее волновали ее. Ее любимым чтением были книги о Кавказе и прежде всего — о Кабарде и о кабардинцах. Она с жадностью слушала иной раз рассказы старшего брата о снежных горных вершинах, о светлой плодородной равнине Кабарды, о ее бурных горных реках. Рагим был человеком сдержанным, скупым на слово, не так просто было вызвать его на эти рассказы и воспоминания. Второй брат, Али, редко бывал дома: он служил торговым агентом; больше всего Сани дружила с младшим — Зурабом. Нежный, поэтически возвышенный и безоговорочно преданный сестре, Зураб все свое свободное время проводил вместе с нею. Он хорошо знал кабардинские сказания и легенды, усвоенные от матери, умел увлекательно пересказывать величавый эпос нартов, а Сани не знала ничего более приятного, чем слушать любимого брата. Она поверяла ему свои заветные мысли и думы. Вернуться домой, припасть к травам и водам Кабарды, услышать вокруг себя голоса детей и женщин Кабарды, там ожидать своей участи и дать родине все, что ни потребовали бы от нее, — вот чего хотела, о чем мечтала, чем делилась с Зурабом Сани.