Страница 27 из 67
И Казгирей опять принимался за дела, с которыми едва успевал справляться.
Еще больше дел стало у Астемира с тех пор, как его выдвинули председателем Окружной комиссии по предстоящей партийной чистке. Ему не давали покоя мысли о том, как бы лучше, безболезненней провести такое трудное мероприятие — закрытие мечетей. Думасара чувствовала, что муж что-то таит на душе, но спросить ни о чем не решалась. Она ведь знала, что Астемир все равно рано или поздно расскажет ей, что его так заботит. Не было еще таких тайн, которые Астемир скрыл бы от жены. И Астемир в самом деле не вступал с Думасарой в разговор на волнующую тему только потому, что и сам еще не был убежден: своевременна ли эта мера. Действительно ли необходимо беспощадное «наступление на очаги мракобесия», как выразился Инал на днях в своей речи на учительском семинаре. Астемир думал: не рано ли снимать зеленую скорлупу с ореха, не повредит ли это ядру?
Среди учителей прошел слух, будто собираются увольнять всех учителей, обучавшихся грамоте в медресе. А ведь он и сам учился в медресе. Кто не учился в медресе? Где мог учиться раньше человек, если он искал знаний? Повинны ли в этом люди, которые так много сделали в первые годы Советской власти для народного образования? Ведь этим людям легче было усвоить и новую грамоту, чем тем, кто прежде не брал в руки даже арабскую книгу. Многие даже позабыли теперь, что когда-то они учились в медресе, так же как многие прежние бойцы шариатского полка забыли, что полк, в котором они воевали за Советскую власть, шел в бой под зеленым знаменем. Справедливо ли теперь бросать на них тень недоверия?
Революция разделила людей на две половины, как ущелье рассекает твердыню гор. Казгирей и многие его единомышленники в ту пору оказались на стороне революции и сражались за Советскую власть. Зачем же теперь наносить им опасные, а то и смертельные раны?
Когда в вечер перед сходом, в четверг, по аулу опять раздался голос Исхака: «Слушайте! Слушайте!.. Люди должны подумать и голосовать за закрытие мечетей...» — Астемир был дома. И вот тогда его потянуло рассказать о своих сомнениях Думасаре. Он ожидал от жены гневных слов, обращенных в адрес Инала, но Думасара лишь задумчиво проговорила:
— Да, так оно и есть.
— Что «так оно и есть»?
— В старину были люди, которых можно было купить, продать, обменять, даже срезать с их спины кожу на подметки... Не было такого закона, который охранял бы их. Они становились как бы зернами, выпавшими из мешка, их мог склевать петух, индейка и даже утка. Только не помню, как назывались эти люди.
— Хабзенша они назывались, — угрюмо сказал Астемир.
— Правильно! Так вот, — продолжала Думасара, — муллы у Советской власти и есть хабзенша. Любая птица их может склевать, даже утка. Клянусь аллахом, ваш головной журавль, как ты называешь Инала, первым подберет эти зерна, а подберет, запомни, Астемир, во вкус войдет и начнет бить и клевать всей силой клюва. Он не удовольствуется рассыпанными зернами. Попомни мои слова, будем живы, рукою возьмем то, чего сейчас едва затрагиваем словами... Беда! Беда!.. Вот ты будешь главным там, где будут чистить коммунистов. Я не знаю, как это будут чистить их, но, думаю, хорошо бы почистить и перья вашего журавля. Чей-то клюв на это годен? Не Казгирея ли? Он никогда не склонялся ни перед кем. Я помню, еще тогда, когда был у нас Степан Ильич, они вместе разъясняли людям ленинский декрет: всем мусульманам свобода! Я помню, он об этом в своей газете писал... Забыли! Забыли все! Уж не словами — клювом бьют...
— Валлаги! До чего договорилась ты, — запротестовал Астемир, хотя Думасара и говорила как раз именно то, что беспокоило его самого. Ему не хотелось, чтобы это было правдой, он приискивал оправдания для Инала, слишком привык он верить ему, и горько было бы разочаровываться.
— Почему ты так несправедлива к Иналу?
— Из каких его поступков я почерпну справедливость?
— Ты разве не знаешь, что он выпустил Ахья из тюрьмы?
Этот довод на минуту как будто заставил Думасару призадуматься.
— Это верно, — сказала она, — из тюрьмы он выпустил, но еще неизвестно, куда он его направит дальше. Инал — двойной и тройной человек.
— Как так — двойной и тройной человек, что это значит?
— А вот, как в театре, как в пьесе, которую будет представлять Лю: с нами он один человек, а когда представляет, становится другим человеком... Разный, разный он! Беда! Беда! Цены падают — по этой причине все беды...
— Вот видишь, до чего договорились: цены падают, и это тоже плохо. Что же плохого в том, что цены падают? Это как раз хорошо.
— Нет, это очень плохо. Я говорю не о тех ценах, что на ситец, мыло, муку, я говорю о цене человеческой жизни, вот какая цена падает... Вот Казгирей сочинил свою пьесу «Калым». Что значит «калым»? Цена. О чем эта пьеса? Я так полагаю, что эта пьеса о том, как надо поднять цену на человеческую совесть. Вот главная цена человека. Вот что говорит пьеса Казгирея. Очень хорошо, что завтра будет представление. Если все поймут, что хочет сказать Казгирей, будет очень хорошо... Да боюсь я, Астемир, что не все поймут это...
Возможно, их разговор и продолжался бы, но тут Думасара и Астемир услыхали голоса Лю и его товарищей: артисты шли по улице вслед за лошадкой Исхака, закончившего объезд, несли на палке новую стенгазету с портретом артистки Тины. Артистка шла вместе с мальчиками, и все они выкрикивали хором:
— Слушайте! Слушайте! После схода будет представление пьесы «Калым»! История о том, как справедливость побеждает несправедливость... Представление о том, как юный комсомолец победил старого муллу...
За комсомольцами уже бежала орава голоштанников-мальчуганов. Застенчивые девочки с завистью провожали глазами шествие. Собаки ожесточенным лаем отзывались на детские голоса, из-за плетней и тут и там показывались то головы старух в платках, то лохматая папаха старика. Наиболее смелые выходили навстречу, останавливались перед стенгазетой и начинали соревноваться в степени своей грамотности и просвещенности. Каждый старался прочитать то, что написано крупными буквами.
Прочитав слово «Калым», Давлет тут же заметил:
— Калым! Разный бывает калым.
— А ты, может быть, и слово неправильно прочитал, — усомнился Масхуд. — Скажи, Лю, правильно ли прочитал написанное слово Давлет?
Лю подтвердил, что слово прочитано правильно.
Но Давлет все-таки обиделся. Он не преминул напомнить, что обучился грамоте еще до ликбеза, в тюрьме.
— Давлет не может забыть, сколько счастья принесла ему тюрьма, — не без ехидства заметил Муса.
Не остался в долгу и Давлет.
— В тюрьму попадают только мужчины высокой цены, — заявил он. — Так я слышал от Жираслана. Тюрьма — это дом для настоящих джигитов, трусливый и хилый человек в тюрьму не попадет. Так что, Муса, не хлопочи, тюрьма не для тебя.
— Не знаю, насколько ты прав в этом утверждении, — отвечал Муса, солидно поглаживая бороду, — но ты напрасно заговорил о цене. Если речь идет о цене на твою голову, то такой голове цена — пятак.
И лошадка Исхака, и комсомольцы со своим плакатом-газетой уже скрылись за поворотом улицы, за могучей яблоней, прозванной Деревом-нартом, а спорщики все еще продолжали перепалку.
Уже давно светила ущербная луна, а по дворам старого аула, когда-то известного по всей Кабарде выделкой жерновов, все еще слышались возбужденные голоса.