Страница 23 из 32
Земляков Бокова в ритуальном зале было много, хотя ехать им пришлось за сто с лишним километров. Но в зале почти не было собратьев-писателей поэта — и москвичей, и, что особенно поразило меня, не было его многолетних соседей по Переделкино. А в России ведь принято, что соседи приходят на похороны. Разве что Володя Дагуров мелькнул в толпе, да главный редактор журнала "Российская Федерация" Юрий Хренов подошёл к вдове и произнёс слова сочувствия. Поэтому не руководители наших писательских союзов, не знаменитые писатели, а бывший глава Сергиево-Посадской земли Василий Дмитриевич Гончаров открыл гражданскую панихиду и с печальной торжественностью предоставлял слово всем желающим проститься с Боковым. Дошла очередь и до меня. Я прочитал лагерное стихотворенье Виктора Фёдоровича, начинавшееся словами:
Моё сибирское сиденье
Не совершило убиенье
Моей души, моих стихов,
За проволокой месяц ясный
Не говорил мне: "Ты несчастный!",
Но говорил мне: "Будь здоров!"
Я считаю это стихотворенье драгоценным свидетельством нашей истории, потому что в нём выражена глубинная народная мудрость, в своё время восхитившая Достоевского, понимание того, что даже самые закоренелые преступники всё-таки остаются людьми, что стихию добра и совести из человеческой души полностью вытравить невозможно...
Я в уголовном жил бараке,
Какие там случались драки,
Как попадало мне порой!
Но всё ж ворьё меня любило,
Оно меня почти не било,
И кличку я имел Герой.
Когда я закончил чтение и вернулся на место, то услышал, как кто-то, волнуясь, шепнул мне из-за спины: "Какие великие стихи!" Я оглянулся: за мной стоял замечательный русский бард Александр Васин. А великие стихи заканчивались так:
Ах родина, Сибирь с бушлатом
Меня ты часто крыла матом,
Но и жалела, Бог с тобой!
Скажи, стоят ли наши вышки,
И все ли на свободу вышли,
И все ль вернулися домой?
После отпевания я подошёл к Алевтине Ивановне, которая (видимо, удручённая тем, что почти никто из писателей не пришёл попрощаться с поэтом) попросила меня поехать на переделкинское кладбище.
Стоял хмурый осенний день, мокрая листва покрывала кладбищенские дорожки, под ногами расплывалась липкая жёлтая глина.
Слава Богу, на кладбище писателей было побольше: подошла Лариса Васильева, появились Костя Скворцов с Валентином Устиновым, Володя Бояринов. Но не было никого из касты переделкинской знати, всю свою жизнь прожившей рядом с Боковым... Ни Евтушенко, ни Ахмадуллиной, ни Фазиля Искандера, ни Андрея Битова, ни Андрея Вознесенского, ни Игоря Волгина, ни Игоря Золотусского, ни Евгения Сидорова, ни Олега Чухонцева. Словом, всех, кто ратовал недавно в открытом письме на имя президента: "Спасём Переделкино!" — не хватало в этом заголовке ещё слов: "для себя", то есть для "живых классиков"...
Не было, к моему огорчению, и русских патриотов-переделкинцев. Не было уроженки Оренбуржья Кондаковой, видимо, забывшей, что Виктор Боков написал слова бессмертной песни "Оренбургский пуховый платок"... И ни одного деятеля из общества "Мемориал" на кладбище не было, хотя, казалось бы, Боков, отсидевший несколько лет в кемеровских лагерях, их естественный клиент... Увы! Они всю жизнь кричат только о людях своей касты, о родных по крови и по духу.
С такого рода растрёпанными чувствами, когда Алевтина Ивановна попросила меня произнести надгробное слово, я сказал, что в Переделкино много знаменитых писательских могил, но могила Виктора Фёдоровича будет особенной, потому что и кровно, и душевно, и по судьбе, и по языку он был не государственным, не партийным и не кастовым, а русским народным поэтом, каких до сих пор не хоронили на этом знаменитом погосте.
Говоря это, я думал и о братски соседствующем с могилой Бокова надгробии Пастернака, и о прахе Александра Межирова, недавно привезённом из Америки и захороненном в присутствии всех живых классиков, почему-то не пожелавших проститься с Виктором Боковым.
А о том, что он воистину русский народный поэт из числа немногих, о которых Юрий Кузнецов написал "молчите, Тряпкин и Рубцов — поэты русской резервации", свидетельствовало ещё одно обстоятельство: на его похоронах не было ни одного иностранного журналиста и ни одной съёмочной группы Российского телевидения. Видимо, все они были заняты гибелью и похоронами уголовного авторитета Япончика, вакханалия вокруг которого была нашим ответом на вакханалию, вспыхнувшую в Америке вокруг похорон Майкла Джексона. Да и то, что ни президент, ни премьер не выразили сочувствия семье поэта, окончательно утверждает меня в мысли о том, что Боков тоже был поэтом "русской резервации".
Хотя возможно, что и знатные переделкинцы и мемориальцы с телевизионщиками не заметили его кончины потому, что не могли простить судьбоносного поступка из его творческой жизни. Но здесь надо вспомнить одну мою встречу с Виктором Боковым в дни его 80-летия. Я приехал в Переделкино, чтобы взять у поэта стихи и опубликовать их в сентябрьском номере журнала. Мы разговорились о разном, и о Сталине тоже. Я завёл речь о лагерных стихах Виктора Фёдоровича, в которых он с простодушной яростью проклинал сталинское время и говорил о Сталине только как о "Джугашвили".
— Виктор Фёдорович! Мы с Юрием Кузнецовым задумали составить антологию стихотворений русских поэтов о Сталине. Не будете возражать, если напечатаем в ней ваш антисталинский цикл?
— Конечно, Станислав, — согласился Боков. — Что написано пером — не вырубить топором. Эти стихи складывались в зоне в сорок третьем — сорок четвёртом годах. Много воды утекло с тех пор. Печатайте! Всё, как написалось. Ничего не поправляйте. Но добавьте к ним ещё два стихотворения, написанных недавно.
И он прочитал их. Стихи восхитили меня и непосредственностью, и мудростью одновременно. Первое заканчивалось так:
Я жил при нём. При нём махал рукою.
Я понимал, что мне не жить в раю.
Прости, мой вождь, что я побеспокоил
Бессмертную фамилию твою.
2