Страница 39 из 53
… Маму похоронили на маленьком полустанке под Челябинском. Катя дрожала на ледяном ветру, глядя, как забрасывают землей длинную общую могилу, и не могла поверить, что это все происходит на самом деле. Слез не было.
Заплакала спустя месяц, когда в медсанчасти Каменск-Уральского выздоровел первый из тяжелых больных, за которым она ухаживала.
— Это ты меня спасла, сестричка, — сказал седой майор, еще два дня назад умиравший от заражения крови. — Твои руки. Я хоть и в бреду был, а все чувствовал. Спасибо тебе, сестричка, вытащила, можно сказать, с того света…
И осекся, увидев, как мгновенно наполнились слезами зеленые глаза молодой медсестры. — Да ты чего, сестричка? — растерянно спросил майор, но Катя уже выскочила из палаты. Убежала в бельевую, зарылась в гору жестких, шершавых простынь, и тряслась там от раздиравших горло рыданий, все глубже погружаясь в холодную бездонную тьму. Во тьме не было ни боли, ни памяти — только черные воды забвения. Потом ее резко дернули за плечо и вытащили обратно на свет.
Кто-то ударил ее по щеке — не больно, но очень звонко. От неожиданности Катя перестала рыдать.
— Придите в себя, сестра, — произнес строгий женский голос. Катя, всхлипнув последний раз, вытерла глаза тыльной стороной ладони. Пощечину ей влепила начальник медсанчасти Солоухина — женщина крутая, но, как говорили, справедливая. Девчонки, особенно те, что работали в госпитале долго, ее боготворили. До этого дня Катя видела начальника медсанчасти только издали. Невысокая, ладная, в накрахмаленном до треска белом халате и в белой докторской шапочке, очень собранная и деловитая, она напомнила Кате строгую учительницу немецкого Августу Францевну, нещадно гонявшую ее в школе.
— Д-да, — пролепетала Катя, с ужасом глядя на Солоухину. — Я… я уже…
— Понюхайте, — велела начальник медсанчасти, доставая из кармана халата маленький пузырек. Катя послушно понюхала — это оказался нашатырный спирт.
— Что за истерика? — спросила Солоухина, когда Катя, наконец, откашлялась. — Что-то личное?
— Нет, — Катя замотала головой, чувствуя себя идиоткой. — То есть да… мама… мама у меня умерла…
О том, что это произошло месяц назад, она не сказала — не знала, как объяснить свои запоздалые слезы.
Солоухина помолчала. Потом взяла безвольную Катину руку и крепко сжала.
— Держитесь, сестра. Идет большая война. Многие теряют близких. Но мы не должны позволять горю взять верх над долгом. Понимаете, сестра? Долг превыше всего.
Холодная тьма последний раз плеснула где-то в глубине Катиного сознания и нехотя отступила.
— Долг превыше всего, — повторила Катя. — Да, товарищ начальник медсанчасти, я понимаю…
— Меня зовут Клавдия Алексеевна, — неожиданно мягко произнесла Солоухина. Катя робко улыбнулась, но тут в голосе доктора вновь появились властные нотки. — Даю вам десять минут на то, чтобы привести себя в порядок, сестра. Затем возвращайтесь к выполнению своих обязанностей.
… Еще через месяц Катя получила значок «Отличник санитарной службы». Вручали значок торжественно, на утренней пятиминутке. Солоухина, прикалывая значок на отворот Катиного халата, сказала приветливо:
— Вот видите, Серебрякова, какая вы молодец! Больные о вас исключительно хорошо отзываются. Продолжайте в том же духе!
Катя лихорадочно соображала, что ответить — все слова как будто вымело из головы порывом ветра.
— Есть продолжать в том же духе, товарищ начальник медсанчасти, — выпалила она наконец.
Награду отмечали после смены с девчонками — кто-то притащил банку засахаренного варенья, его залили водой, размешали, добавили спиртику — получилось вполне приличное вино.
— Ну, даешь, Катюха, — прогудела могучая Зинка Хомякова, шутя поднимавшая здоровенных загипсованных мужиков. — Все больные на тебя только что не молятся. «Пусть Катя придет, пусть Катя посидит!» Привораживаешь ты их, что ли?
— Скажешь тоже, — смутилась Катя. — Да я и сама не знаю, чего они…
К этому времени она уже догадывалась, в чем было дело, но делиться своими мыслями с девчонками не собиралась. В лучшем случае — засмеют, в худшем — подумают, что у нее шарики за ролики закатились.
— Зато я знаю, — остролицая Анечка Шварценгольд состроила загадочную мину. — Больные говорят, что ты сама везучая, и другим удачу приносишь. А я считаю, что у тебя скрытые способности к исцелению, такое встречается, хотя и очень редко, может быть, раз в сто лет. Из тебя, если будешь учиться, вырастет со временем великий врач. Как Авиценна или Пирогов!
— А я слышала, — встряла веснушчатая болтушка Оксана Рыжик, — что ты слово особое знаешь! Пошепчешь над больным, он и выздоровеет!
— Ой, Катька, скажи, что за слово! Ну, расскажи, что тебе стоит! Мы тоже будем больных заговаривать! Тебя одной все равно на полторы тысячи коек не хватит!
— Никакого слова я не знаю, девчонки! — отбивалась Катя. — Мало ли что больные болтают! Про тебя вон, Оксанка, знаешь что говорят?
Рыжик густо покраснела.
— Если про летчика из восьмой палаты, то это все брехня. Мы с ним даже не целовались!
— Да неужели? — сощурилась толстая Олька Никифорова. — А с кем ты позавчера в ординаторской ночью запиралась? Скажешь, не с летчиком?
— А ты вообще сплетница! — фыркнула Рыжик. — Тебя хлебом не корми, дай другим кости перемыть!
Разговор свернул на безопасные для Кати рельсы, и она с облегчением вздохнула.
Но время шло, и делать вид, что ничего особенного не происходит, становилось все труднее. Хуже всего было то, что Катя и сама не понимала, как это у нее получается. Сесть рядом с больным, взять его за руку, настроиться на его ощущения, подобно тому, как радиоприемник настраивают на нужную волну… Так она спасла седого майора, задыхавшегося от крупа лейтенанта, сгоравшего в огне гангрены старшину, и еще дюжину тяжелораненых. Но если бы Катя тратила столько времени и сил на каждого больного, она просто не успела бы помогать остальным. На полторы тысячи коек в госпитале было пятьдесят четыре медсестры, работавших посменно. Врачей не хватало катастрофически. Сама Солоухина, врач-рентгенолог, сутками не выходила из обшитого свинцом кабинета, не обращая внимания на строгие инструкции по безопасности — подменить ее было некому, а больным, которых регулярно подвозили в медсанчасть армейские «Студебеккеры», требовался рентген. Поэтому Катя не могла позволить себе сидеть с каждым тяжелым пациентом. Но даже те, кому она просто меняла повязку или давала лекарство, каким-то чудом начинали чувствовать себя лучше. Возможно, это было самовнушение, но оно, черт возьми, работало! И с каждым днем Кате становилось все труднее и труднее…
— Серебрякова! — оклик Никифоровой вывел Катю из дремотной задумчивости. Катя быстро бросила взгляд на часы — надо же, до конца смены еще два часа, а она все-таки чуть не заснула! — Ты спишь, что ли?
— Нет, — Катя потрясла головой, поднялась со стула. Смуглая, жилистая рука армейского разведчика, которую она держала в своей, упала на клетчатое одеяло. — Что случилось?
— Рубашка в жопу засучилась, — передразнила ее Олька. — Тебя Клавдия зовет. Что-то срочное.
— Катенька, — слабым голосом позвал разведчик. У него не было височной кости — за синей выбритой кожей пульсировал мозг. — Ты же еще придешь ко мне, Катенька?
— Конечно, Костя, — Катя положила ладошку ему на лоб. — Я обязательно вернусь и посижу с тобой еще. А ты пока поспи.
Пока шла к кабинету начальника медсанчасти — мимо палат, отгороженных от коридора натянутыми простынями — старалась не слышать жалобного многоголосого стона: Катенька, подойди ко мне… Сестричка, на минуточку… Смени повязку, дочка… Катюша, водички… Других медсестер, конечно, тоже окликали, может, и не реже, чем ее, но Катю пугало, что именно с ней больные связывают надежды на выздоровление, именно в нее верят, как в какую-то чудотворную икону. И когда она видела, как санитары выносят из палаты накрытое простыней тело, то цепенела от страшной мысли: он умер, потому что я вчера не подошла к нему… не успела, забегалась… а если бы подошла, подержала за руку, сейчас был бы жив…