Страница 3 из 5
— Мешок с добром.
Батарея грохнула…
— Почему смех? — искренне удивился Горышич. — Над кем смеетесь? — заговорил он словами гоголевского городничего. — Над собой смеетесь… Смирно! Напра-во!
Шеренга качнулась и громыхнула сапогами…
— Отставить! — рявкнул Горышич. — Где щелчок? Я спрашиваю вас, где четкий щелчок?
У Теленкова сжались кулаки. «Ну и Змей Горыныч… Хлебом не корми, только дай поизмываться над курсантом». Он вплотную подошел к Горышину и лихо козырнул:
— Товарищ старшина… Батарея опаздывает… Горышич посмотрел на него и махнул рукой…
— Командуйте, Теленков… А мне и смотреть-то на вас не хочется.
От казармы до столовой с полкилометра. Расстояние за время учебы вымеряно солдатскими сапогами с предельной точностью. Теленков вывел батарею па улицу, подал команду «подтянись» и оглянулся назад. Горышич стоял в дверях казармы, широко расставив ноги… Батарея миновала КПП и бодро зашагала по хорошо укатанной дороге. Казалось, ничто ее теперь не остановит… Но в это время сбоку раздался ехидный голос Горышича:
— А где песня?
Когда он успел догнать батарею?! Впрочем, неожиданные появления Горышича тогда, когда его совершенно не ожидали, всегда для батареи были загадкой.
— А где песня? — повторил Горышич.
— Запевай! — крикнул Теленков.
Батарея продолжала идти, почти вдвое сократив шаг… Теперь она рубила шагами, как на параде.
— Запевай, — повторил Павел. — Наценко!
Однако Наценко не ответил; «Есть, запевай», Запевалы вообще не было в строю… Старшина остановил батарею.
— Сержант Медведев, где Наценко? — спросил Горышич.
Помощник командира взвода пожал плечами.
— Не знаю…
Единственно кто знал, где Наценко, так это Медведев… Сразу же после самоподготовки он отпустил запевалу к милой на свидание… За это Наценко разрешил ему съесть свой ужин. Старшина вынул из кармана книжицу в лиловом переплете и записал в ней: Наценко в самоволке.
Теленков скомандовал: «Равняйсь, смирно! Шагом марш!»
Шагов тридцать прошли спокойно.
— Батарея, стой! — неожиданно рявкнул Горышич.
Батарея словно споткнулась… Левофланговый Малешкин носом ткнулся в спину Васина и только поэтому не упал. Старшина приказал Теленкову встать в строй и зычно скомандовал:
— Батарея, на месте шагом марш! Батарея тяжело и ритмично топтала землю.
— Запевай!..
Курсанты молчали, тяжело и ритмично громыхая сапогами…
— Правое плечо вперед, арш!
Батарея повернула назад к казарме… Послышался возмущенный ропот…
— Разговорчики!.. — прикрикнул старшина. — Запевай!
Теленков кашлянул и закричал пронзительно, не своим голосом:
— Не забыть нам годы огневые и привалы у костра…
Он не успел и передохнуть, как батарея дружно и оглушительно подхватила:
— Завивая в кольца голубые дым махорки у костра…
Горышич отдал команду: «Левое плечо вперед, потом — прямо».
И Павел почувствовал, как идти стало легко и весело.
— Эх, махорочка-махорка, породнились мы с тобой, — ревела батарея. И рев ее уже пугал притихшие вечерние улицы города. Проходившие люди останавливались и, пораженные, долго смотрели вслед. Теленков, гордо закинув голову, еще громче выводил:
— Как письмо получишь от любимой… — В эту минуту он презирал всех этих штатских, выше военной службы для него ничего не было. Он гордился собой, своими ребятами, тем, что поют они прекрасно; если бы можно, он крикнул бы тому старику в шляпе, что стоит на панели:
— Смотри, какие молодцы, а ты, старый гриб, даже недостоин сапога нашего старшины…
Батарея подошла к столовой и до тех пор маршировала на месте, пока не кончилась песня…
Столовая — просторное, чистое помещение с шелковыми шторами на окнах, пальмами и столиками на четверых… Вся батарея была разбита на четверки… В четверку Теленкова входили Птоломей, курсант Баранов и Саня Малешкин. Ужин уже был на столах… Птоломей взял хлеб, разрезал его на четыре части с точностью до миллиграмма. Однако Теленкову горбушка показалась толще, чем остальные куски.
— Санька, отвернись, — сказал Птоломей.
Малешкин отвернулся.
— Кому? — спросил Птоломей и взял в руки горбушку.
— Мне, — сказал Саня.
— Кому?
— Тебе…
— Кому?
— Баранову…
Четвертый кусок взял Теленков… И он ему почему-то показался самым мизерным. Это обидело Теленкова, Он схватил миску с пшенной кашей и стал ее раскладывать по тарелкам. Он старался быть до предельности объективным. Видимо, поэтому он и обделил себя кашей. Но никто против этого не возразил… Теленков, обжигаясь, глотал кашу и думал: «Видят же, что у меня меньше всех… И никто — ни слова. А если бы Птоломею досталась моя порция… Какой бы вой он поднял!..» Он покосился на Птоломея. Птоломей, раскрошив хлеб, смешал его с кашей, сверху полил кипяточком и круто посолил. Теленкову стало смешно.
— Что это значит, Птоломей? — спросил он.
— Самообман, — невозмутимо ответил Птоломей.
После каши хлебали жидкий чай до полного удовлетворения. Теленков опорожнил две пол-литровых кружки.
У двери стоял Горышич и терпеливо ждал, когда его питомцы закончат это чаепитие. В руках у него была записная книжка.
— Встать, выходи строиться! — скомандовал Горышич.
Малешкин вытащил из-под себя пилотку, на которой он сидел, и вскочил. Горышич ухмыльнулся, раскрыл свой кляузник и что-то черкнул карандашом.
— Засек, — сказал Теленков и толкнул Малешкина локтем.
— Ну да?!
— Точно, — подтвердил Птоломей.
Из столовой возвращались тоже строем, но без песен… От ужина до вечерней поверки полтора часа. Чтоб убить их, надо иметь недюжинные способности. Половина батареи сразу же направляется в уборную курить… Часть курсантов, парочками, обнявшись, ходят по двору казармы и ведут задушевные разговоры, в основном о жратве и о девочках.
— Эх, рубануть бы сейчас сальца с чесноком, — мечтательно тянет Васин, — и цены б нам с тобой тогда б, Сачков, не было.
— Да, — соглашается Сачков и смачно сплевывает.
— Сколько у нас дома этого сала было, — продолжает Васин, — целая бочка, ведер на двадцать…
— На двадцать?..
— Да, а что?
— Врешь…
Васин обиженно замолкает. Минут пять они молча шагают вдоль забора. Васин высвистывает «Землянку».
— Покурим? — спрашивает Сачков.
— Кто покурит, а кто и посмотрит, — в тон ему отвечает Васин.
В самом дальнем углу забора, на куче камней, сидят Баранов с Малешкиным… О чем бы разговор между курсантами ни велся, Баранов всегда переводил его на девочек… На свои любовные похождения, в которых он всегда был победителем… Это и дало повод Птоломею прозвать Баранова Сексуалом.
— Стою я раз часовым у дровяного склада, — рассказывает Сексуал…
Сачков и Васин присаживаются… Баранов, не обращая на них внимания, продолжает:
— Вдруг смотрю, идет штучка. Идет, что пишет… Закачаешься… «Стой», — кричу… Идет… «Стой! Стрелять буду!» Я для виду щелкнул затвором… Остановилась… «Подойди!» — приказываю… Подошла. Глянул я на нее — и всего меня заколотило… Глаза — во. Фигурка — как тростинка… Пополам согнешь — не сломаешь. Эх, думаю, голубушка!..
— Что думаешь? — спросил Малешкин.
Баранов захохотал. Его смуглое с густыми бровями и на редкость длинными ресницами лицо сжалось от смеха в кулак. Сачков с Васиным посмотрели на Саню, хмыкнули и потом плюнули…
Теленков бесцельно бродил по двору казармы и поддевал носком сапога камешки. Услышав хохот Баранова, он поморщился. «Над чем это он потешается?» Он терпеть не мог красавчика Вальку Баранова. А ведь в первые дни учебы они были неразлучными друзьями. Разрыв произошел, как всегда, внезапно. Как-то Теленков пошел на свидание со своей девушкой и прихватил с собой друга — Баранова… Свидание кончилось тем, что Валька увел его девушку.
Теленков подошел вплотную к Баранову и грубо спросил:
— Опять пошлость расписываешь?.. Баранов нисколько не оскорбился.
— Нет, ты послушай, Теленков?! — воскликнул Валька, вытирая слезы. — Малешкин еще не знает — что, когда к нему пришла девка.