Почти луна

— Класс, — объявил Таннер, — мы закончим пораньше и продолжим в следующий раз.

Застучали мольберты — студенты собирали альбомы для набросков и откладывали уголь. Открывались рюкзаки, включались мобильные телефоны, издавая песенки, писки и свисты, давая студентам понять, что да, они совершенно правы, нечто намного более захватывающее происходило, пока они были заперты в классе.

Я подумала о самодельном войлочном рождественском украшении, которое мать когда-то послала мне в Висконсин посередине июля. Оно было выверено до последней детали, от нашитых бусин, повторявших изгибы узора — ни пары одинаковых! — до петельки наверху, сплетенной из шелковой нити. Открытка, втиснутая в коробку, гласила: «Я это сделала. Не трать жизнь впустую».

Когда студенты постепенно разошлись, мужчина в спортивной куртке подошел к платформе.

— Хелен Найтли? — Он протянул руку. — Я Роберт Брумас, полиция Финиксвилля.

Его ладонь повисла в воздухе, и я качнулась к своим рукам, которые сжимали халат на груди.

— Да?

— Боюсь, у нас неприятные новости.

— Да?

Я думала, как подготовиться, что сказать. Предстояло сыграть удивление без удивления, и я не представляла, как себя вести.

— Соседка вашей матери нашла ее сегодня утром, — сообщил он.

Я уставилась на него, затем на Таннера.

— Не понимаю.

— Она мертва, миссис Найтли. У нас есть к вам несколько вопросов.

Мое лицо отказывалось принять какое-либо выражение. Он пристально наблюдал за мной, и я лишь смотрела на него в ответ. Встать или покинуть помост казалось трусостью, признанием вины.

Если бы я только могла намеренно потерять сознание! Немного забвения не повредило бы. Того же мне хотелось, когда я увидела отца, но вместо этого услышала голос матери.

«Она поможет мне почиститься», — сказала она полицейскому, стоявшему рядом с ней, и, не зная, что еще делать, я пошла прямо на кухню, налила воды в его старый больничный поддон для рвоты и вернулась в коридор, где увидела мать, босиком, по колено в крови отца.

— Он наконец сделал это, — констатировала она. — Я думала, он никогда не решится.

С каким удовольствием я бы ударила ее! Но за нами наблюдали полицейские, а в руках у меня была миска.

ДВЕНАДЦАТЬ

Когда мне было двенадцать, я нашла фотографию отца в маленьком металлическом ящике под его рабочим столом. На снимке он был юношей и стоял перед старым кирпичным домом. Он позировал на импозантном крыльце из залитого цемента. С обеих сторон возвышались пилястры из кирпича и известкового раствора. На отце была мятая белая рубашка и брюки со складками, подхваченные тонким коричневым ремешком. Рядом с крыльцом виднелся угол большого квадратного мусорного бака, располагавшегося на плешивом участке двора. Над краем бака торчали ножки стола и что-то вроде стула.

К двенадцати я уже начала прислушиваться к рассказам отца о месте, откуда он родом. Место называлось Ламбет и на новых картах больше не существовало, разве что как название дамбы на реке Делавэр.

Мать называла Ламбет грязным городом, потому что, после того как его закрыли, а жителей выслали — «переселили», красивое слово для сделанного, — была построена дамба, которая изменила течение реки и должна была привести к запустению города.

Однако, несмотря на тщательные расчеты инженеров и чертежников, через город с ревом пронеслась стена грязи, подхватившая комья плавучих газонокосилок и хрупкие косточки животных, похороненных на задних дворах. Через шесть месяцев она иссякла, оставив верхние районы города попросту пропитанными грязью и разрушенными водой.

Официальное наводнение случилось незадолго до того, как отец встретил мать на съемках для Джона Уонамейкера.

— Потому-то я и занялся водой, — объяснял он людям.

Наводнение совпало с развитием соседних городков, в том числе Финиксвилля.

— Это Ламбет оплатил строительство Общественного центра Святого Духа, — сообщал отец, когда мы проезжали мимо приземистого кирпичного с серебром здания.

В мой тринадцатый день рождения он решил, что я уже достаточно взрослая, чтобы отправиться с ним в затопленный город, в котором он вырос. Отец собрал корзину для пикника и легонько поцеловал мать в лоб.

— Не скучай, красавица, — сказал он.

Атмосфера в «олдсмобиле» ощутимо изменилась минут через сорок, когда мы подъехали к городку, в котором низенькие одноэтажные домики и кирпичные многоэтажки по пять в ряд по-прежнему мирно стояли кварталами, в то время как улицы ныряли под воду и вновь появлялись вдали через несколько миль.

Его дом, когда я наконец увидела его, оказался развалинами здания на фотографии. Он стоял в ряду обреченных, предназначенных на снос, но из года в год сохранявших свое место жилищ. Добраться до него было возможно лишь по заплатанной асфальтовой дорожке, которая с обеих сторон обрывалась в дренажные трубы, разъеденные водой. Стараясь избежать зияющих выбоин, отец вилял по улочкам из стороны в сторону, точно пьяный. Меня подташнивало, как на ярмарочном аттракционе.

Наконец мы встали у передней двери, он взял меня за руку, и мы принялись нашаривать путь по гниющим ступенькам.

— Это здесь ты стоял на фото, — сказала я.

— Природа забирает свое, — отозвался отец. — Смотри под ноги на крыльце.

Разумеется, доски, с которых время ободрало защитную краску, прогнили насквозь. Кто-то — мой отец, как я поняла, — положил новый слой клееной фанеры, так что до двери можно было добраться, не упав. Я увидела зазубренные края поврежденной арабески и опознала ее как остатки того, из чего он вырезал изогнутую спину лошадки-качалки.

Мы вошли в передний зал, и я заметила пропановый фонарь на старом кресле с полукруглой спинкой. Фонарь был из отцовской мастерской.

— Тут будут вещи, о которых нам ни к чему говорить твоей матери.

Я начала разнообразить свое школьное чтение припрятанными книжками в бумажной обложке, которых в наших списках для чтения не было, и думала, будто знаю, в чем состоят «мужские потребности». Я вообразила то, само звучание чего нравилось нам с Натали: логово порока. В нем повсюду бархатные драпировки, декоративные подушки и определенного рода женщины, которые что-то курят из трубок, похожих на вазы. Далее мое воображение не заходило, но я думала, что подготовлена.

И ошибалась.

Сперва я даже не знала, как это понимать.

Не в зале и не в передней комнате, а в задних комнатах на первом этаже и спальнях наверху я увидела и поняла, чем мой отец годами занимался в мастерской, когда не работал над своими лошадками-качалками. Он вырезал фигуры из клееной фанеры.

Когда я вошла на кухню и увидела дерево, прибитое к стене — искусно сочлененную тень двух взрослых и ребенка за столом, — то шагнула назад.

— Папа! — воскликнула я.

— Я здесь.

И он был там, стоял сразу за мной в дверном проеме.

— Круто, — восхитилась я.

Не глядя на него, я чувствовала его редкую улыбку.

— Рад, что они тебе понравились.

Я подошла и легонько провела по голове ребенка указательным пальцем, остерегаясь заноз. Фигуры были грубыми и некрашеными, детали удерживались вместе кучей винтов и гвоздей.

— Это, должно быть, ты? — спросила я, прижав раскрытую ладонь к груди ребенка.

— Да, — ответил он. — А это мои мама и папа. Это вторая моя работа. Ты была совсем маленькой, когда я ее сделал.

Со временем до меня дошло: он строил семью из фанеры в течение доброй дюжины лет. А тогда я ощутила лишь прилив адреналина из-за разделенного с ним секрета, чего-то, во что мать не была посвящена.

— Это здесь ты был в тот раз?

— Нет, — ответил он и выдал стандартную фразу: — Я был в Огайо, навещал друзей и семью.

К тринадцати я начала догадываться, что родители солгали мне, но все еще не знала почему.

В комнатах было холодно, поскольку отопления не было, и штукатурка вокруг фанерных людей вытерлась почти до голых досок. Я понимала, почему отцу нравится здесь. Тут было тихо, как в могиле, и только ветви деревьев царапали окна. Время от времени стекла трескались, как говорил отец, «из-за стремления деревьев занять место».