Призрак

— Без дара она обречена, — обронила Джана. — Я не приму участия в ее гибели. Я отказываюсь.

Джана тяжело села на пол, подтянула колени к груди и уставилась в окно. Даже с другого конца комнаты я видела, как ее взгляд становится отсутствующим, а сознание отступает.

Трсайель коснулся моей руки, и мы телепортировались из комнаты Джаны.

Трсайель перенес меня не в вестибюль, а в некий зал ожидания, где одиноко стояли два белых кресла.

— Она права, — заявил он, усаживаясь. — Без дара у тебя ничего не выйдет.

— Какого дара?

Трсайель жестом пригласил меня сесть напротив, но я покачала головой и упрямо повторила:

— Какого дара?

— Ангельской силы. У чистокровок она всегда была. Остальные получают ее после вознесения. И Судьбы отлично знают, что тебе необходимо, но почему же… — Он умолк, задумчиво сдвинув брови.

— Ты про меч? Да, от меча я бы не отказалась.

— Нет, — слегка улыбнулся он. — Меч всего лишь инструмент. Его ты тоже получишь, когда вознесешься…

— Вознесусь?

— Да. Сам дар — это умение, талант. Он требуется ангелам не на каждом задании, но очевидно, Джана считает, что тебе он понадобится, и пока ты его не получишь, она не станет с тобой разговаривать. А ты не получишь его, пока не вознесешься, а вознесешься, только выполнив инаугуральное задание.

— «Выполнив задание»? Я что, сдаю экзамен на звание ангела?

— Это не звание, и на него не сдают экзаменов. Для этого избирает, и если тебя избрали, то надо выполнить инаугуральное задание. Твое задание — найти никсу.

— Я обещание выполняю, а не экзамены сдаю. Пару лет назад Судьбы сделали мне одолжение, крупное одолжение, и таким образом я возвращаю долг.

— Тогда я, должно быть, ошибся.

По его тону нетрудно было понять, что он ни на секунду не усомнился в собственном предположении, но спорить я не стала. Судьбы разъяснят все сами. Может быть, его намеренно ввели в заблуждение, предполагая, что Трсайель скорее захочет помочь будущему собрату-ангелу, чем простому наемнику.

— Вернемся к дару, — сказала я. — Что это такое? Может…

— Понял! — он выпрямился в кресле. — Твой отец — Балам?

— Говорят.

— Понятно, как Судьбы надеются обойти проблему. — Ангел поморщился. — Во всяком случае, я так думаю. — Еще одна гримаса, и он вскочил на ноги. — Проверим мою теорию.

Трсайель схватил меня за руку, и комната исчезла.

Мы очутились в длинном сером коридоре, пропахшем потом и аммиаком. Юноша в оранжевом комбинезоне мыл полы, небрежно размазывая по поверхности воду и грязную мыльную пену. Очевидно, чистота его не интересовала. Дверь в конце коридора распахнулась, вошли два охранника, шлепая ботинками по мокрому бетону. Молодой человек покрепче ухватил швабру, усердно демонстрируя старательность и прилагаемые усилия, насвистывая для полноты картины.

— Что это за дар? — спросила я Трсайеля.

— Надеюсь, увидишь.

Он провел меня через ту же дверь, которой воспользовались охранники. За дверью оказался стандартный тюремный блок, по периметру которого в два этажа шли ряды тюремных камер.

— Намекнул бы — предложила я.

— Если я скажу, то пропадет эффект неожиданности, — ответил Трсайель, не останавливаясь.

— Ага.

Не глядя по сторонам, мы прошли сквозь две пары бронированных дверей и вышли в длинный коридор. Вокруг царила странная тишина и ощутимо похолодало, словно мы попали в специальное хранилище библиотеки. Впрочем, в библиотеке всегда слышны какие-то звуки: сдержанное покашливание, шелест страниц, поскрипывание стульев. Здесь не было слышно ничего. Казалось, сама жизнь застыла и ждет, затаив дыхание.

В конце коридора раздались негромкие звуки: звон посуды, невнятные ругательства и шарканье ног по бетону. Потом донесся голос: мольба, всхлипы, молитва.

Мы вошли в одноэтажный тюремный блок, непохожий на предыдущие. Мне нравился холод на катке, но здесь стужа пробирала до самых костей, и кондиционеры в этом не виноваты.

В каждой камере стояло по койке. Несколько камер пустовали. Наконец мы нашли камеру с заключенным. Ему было около тридцати. Склонив голову и закрыв руками лицо, он молился. Слова рвались наружу, нескладные, едва понятные. Голос просящего охрип, будто он молился много дней и уже не ждал ответа, но не оставлял надежды и спешил сказать все, пока есть хоть немного времени.

— Камеры смертников, — догадалась я.

Трсайель кивнул, остановившись у входа в камеру. Он на мгновение застыл на месте, потом, тряхнув головой, двинулся дальше.

— Нам надо найти подопытного. Кого-нибудь из виновных.

— Виновных? Ты хочешь сказать, что этот человек чист перед законом?

Я посмотрела на заключенного, который истово продолжал молиться. Религиозностью я никогда не отличалась, а порой пренебрежительно относилась и к вере, и к тем, кто всецело ей отдается. Есть люди, которые не наслаждаются жизнью, а посвящают ее тому, чтобы заработать за гробом местечко получше. Это от лености. Если жизнь не сахар, то надо найти выход и исправить положение, а не падать на колени и просить кого-то, чтобы в следующий раз сделали лучше.

Но здесь, видя, как человек молится с такой страстью, отчаянием и слепой надеждой, я невольно возмутилась.

— Это что, не ваше дело? — окликнула я Трсайеля. — Исправлять ошибки? Добиваться справедливости, правосудия?

Он замедлил шаг, но не обернулся.

— Правосудие — дело живых. Мы можем исправить ошибку, но только после приговора суда. Он скоро получит свободу, по ту сторону грани.

Трсайель прошел к двум камерам по соседству. Один из заключенных, лет пятидесяти, выглядел на все семьдесят: сутулые плечи, седые волосы, кожа, висящая складками. Другому было около тридцати; он склонился над блокнотом и что-то писал с такой же увлеченностью, с какой первый приговоренный отдавался молитве.

Трсайель окинул обоих взглядом и кивнул на пишущего.

— Он подойдет. Я буду проводником, и через меня ты увидишь то же, что и я, используя способности высшего уровня Видения. Дай руку.

Я ухватила его за руку.

— Не знаю, сработает ли это вообще, а если сработает, то в какой степени. Поэтому имей терпение… и будь готова. — Он снова посмотрел на смертника. — Поехали…

Поток ощущений хлынул с такой силой, словно меня ударили. Я изо всех сил сопротивлялась, пытаясь высвободиться, но течение затянуло меня в мутный водоворот и выплюнуло в детской. В детской гигантских размеров. Стены простирались ввысь, плюшевые мишки не уступали размерами гризли, а на кресло-качалку и вовсе было не влезть. Напротив меня у колыбели стояла огромная женщина.

— Мама!

Пронзительный вопль вылетел из моего горла, но голос принадлежал не мне, а ребенку, совсем малышу, того возраста, когда мальчика трудно отличить от девочки.

— Мама!

— Ш-ш-ш, — негромко проговорила женщина, улыбаясь мне через плечо. — Дай мне покормить детку. Потом я тебе почитаю.

— Нет! Читай сейчас!

Она отмахнулась от меня и склонилась над колыбелью.

— Нет, мама! Иди ко мне! Мне!

Младенец заплакал. Я заорал еще громче, но он меня перекрикивал. Она слышала только его, видела только его, его одного. Ненавижу! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Вот бы схватить его и шарахнуть об стену, разбить как безвольную куклу…

Детская исчезла.

Заорал кот. Этот вопль пронзал мозг. Я засмеялся заливистым смехом подростка. По обе стороны проулка высились здания, превращая день в ночь. Я пошел по нему, довольно хихикая. Вопли кота продолжались, протяжные, словно плач младенца. Кот добрался до конца проулка и попытался вскарабкаться на стену, отчаянно царапая когтями кирпичную кладку. Воняло паленой шерстью. Хвост кота обгорел до кости, но он, кажется, уже не чувствовал боли, не думал о ней, а хотел лишь сбежать, выжить. Еще один вопль. Я закрыл глаза, впитывая его в себя. В паху сладко защемило. Новое ощущение, но приятное. Даже очень приятное.

Я посмотрел на кота и раскрыл перочинный нож. Кот выл и метался вдоль стены. Он видел нож, однако не обращал на него внимания, не зная, что это значит. Медленно шагнув вперед, я подумал, насколько бы интересней было, знай он, что его ждет.