Усатый Бэй

Чжан Тянь-и

Усатый Бэй

Когда в гостинице при землячестве снова появилась молодая женщина, которую называли учительницей Цзун, кто-то пустил слух, будто она принесла с собой книгу для записи пожертвований и будет собирать деньги.

Старик Чжун Ци, который чувствовал себя здесь хозяином, потому что четверть века прослужил управляющим гостиницы, стоял у своей комнаты и внимательно следил за учительницей. Обойдя несколько комнат, женщина обратилась к нему. Он церемонно поклонился:

– В школу торопитесь? Зашли бы на рюмочку… Живший по соседству с управляющим Усатый Бэй поспешно запер дверь и столь же поспешно опустил занавеску на окне, затянутом пергаментной бумагой.[1] Выбрав из связки нужный ключ, он подошел к сундуку, намереваясь его открыть, но вдруг что-то вспомнил, и рука с ключом застыла на полпути.

– Почтенный Чжун, а почтенный Чжун! – Он постучал ключом в оклеенную обоями дощатую перегородку и почти шепотом спросил: – Она все еще у Чэн Ши-лю, эта барышня?

Слышно было, как Чжун Ци поставил рюмку – он, видимо, опять пил – и, грузно шлепая, подошел к стене.

– Ушла уже… Но лучше подождите. А то как бы не вернулась…

На какую-то минуту Усатый Бэй задумался, потом выпятил подбородок, отчего на лице обозначились морщины, и, покручивая кончики усов, проворчал:

– Паршивый привратник! Дело яйца выеденного не стоит… Нашел кого впустить: у-чи-тель-ни-цу Цзун!

Он слышал, как управляющий, громко икая и едва волоча ноги, зашаркал по комнате.

Крадучись, Усатый Бэй подошел к окну и, подняв занавеску, выглянул во двор. Там было пусто, освещенный солнцем булыжник слепил глаза, по двору с кудахтаньем расхаживала курица, но вот и она исчезла за воротами.

– Какая мерзость! – Усатый Бэй, расстроенный, закурил трубку и сплюнул. В душе шевельнулось недоброе предчувствие.

Пролетел, гудя, самолет, и в комнате все задрожало. Топот ног на улице, крики – все потонуло в реве мотора. Можно было лишь догадаться, что люди сейчас кричат от страха и негодования.

Во двор выбежал сынишка привратника и во все горло заорал:

– Бей! Бей! Так их! Налетай!..

Усатый Бэй вытащил из сундука приходо-расходную книгу, но прежде, чем ее раскрыть, положил трубку на стол и стряхнул пыль с одежды. Записи 'были в идеальном порядке.

Дрожащими губами старый Бэй неслышно произносил цифры. Так, так… Если до праздника лета ничего не стрясется, основной капитал сохранится в целости, да еще можно будет заработать юаней тридцать барыша… Но тут вдруг цифры качнулись и поплыли у него перед глазами, словно норовя выпрыгнуть из книги.

Тьфу, дьявольщина! Бэй взял со стола трубку и в сердцах плюнул.

С какой стати он должен давать в долг этим типам! Подумаешь, из одного землячества! Ну, пусть даже под проценты! Какие-то студентишки вроде этой учительницы Цзун! Пустые, никчемные людишки, которым «до неба не достать, землей не управлять», вот они кто, по его мнению.

Вообще-то к молодому поколению старик относился снисходительно.

Усядется, бывало, поудобней в кресло, закинет правую ногу на левую, носком вверх, и начнет: «Вот вы молодежь. У каждого есть мать и отец… Здоровьем бог не обидел… Родители о вас пекутся… Зачем же шум поднимать? Какая в том польза? Читали бы лучше «Сяоцзин»,[2] тогда, может, задумались бы над моими словами».

Глядя на приунывшие лица молодых людей, он вздыхал, брал трубку, многозначительно оттопыривая безымянный палец и мизинец, и, затянувшись, продолжал:

– Главное – прилежно учиться, а остальное вас не касается! Придет время, станете чиновниками, пойдете в канцелярии, в департаменты! Глядишь, все дела государства лягут на ваши плечи… Зачем же кричать и шум зря поднимать? «Бедствие! Бедствие!» Чего только я не насмотрелся за два десятка лет жизни в Бэйпине![3] Ох, чего только не насмотрелся…

Директорам учебных заведений, в которых учились его земляки, он отправлял письма с подробным изложением своей точки зрения. Тщательно, слово в слово, переписывал по несколько экземпляров, наклеивал марки, но подписи не ставил. И когда прочитал однажды в газете короткое сообщение о разрабатываемых администрацией мерах по прекращению студенческих забастовок, стал выговаривать соседу Чэн Ши-лю:

– Гляди вот! Хотел бы я знать, что ты теперь скажешь? Страстный любитель газет! Не тем занимаешься, чем надо! А известно тебе, кто так обстоятельно написал им обо всем этом?!

Без конца твердя самому себе, что среди директоров учебных заведений изредка все же попадаются разумные люди, которые и вняли его советам, Бэй сохранил этот замусоленный номер газеты и показывал его каждому, кто приходил в землячество.

И вот снова какие-то беспорядки. Что за пожертвования собирает учительница Цзун?

От этих мыслей Бэя даже передернуло, и он в сердцах выколотил трубку о кирпичный пол. Воображение рисовало ему студентов-мальчишек, которые с криками бегут прямо на солдат, сжимающих винтовки. В руках у студентов белые траурные флажки, как будто они только и ждут собственных похорон.

Усатый Бэй захлопнул свою приходо-расходную книгу и с силой прижал ее ладонями. Ну, конечно, его надули! С этими земляками всегда так. Заманили его, Бэя, в ловушку, заняли у него денег, а сами помчались вдогонку за собственной смертью…

– Мошенники! – Он в гневе замахал руками. – Скоро праздник,[4] вот они и спешат убежать от долгов в преисподнюю, к самому Янь Вану.

Ловя ртом воздух, он уставился на изогнутые ножки чайного столика.

В гостинице было тихо. Лишь за стенкой похрапывал старик управляющий. А на улице крики людей слились в один сплошной гул. Весь мир, казалось, бурлил, словно вода в котле. Вот что-то зашумело вдалеке. Неужели опять самолет! Бэй напряг слух, но вместо жужжания отчетливо услышал скрип ботинок Чэн Ши-лю. Поспешно сунув приходо-расходную книгу в сундук, Бэй выжидательно посмотрел на дверь.

– Дядюшка Бэй! Хорошие новости! – донесся из комнаты управляющего голос Чэн Ши-лю.

Это повторялось каждый день, в один и тот же час. Выспавшись, Чэн Ши-лю сообщал жителям гостиницы новости, которые в газетах не публиковались, иногда до нелепости неправдоподобные. Рассказывая, он ухмылялся, почесывал родимое пятно на подбородке, и трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.

В таких случаях Усатый Бэй обычно качал головой и, как ребенка, отчитывал юношу:

– Смотри-ка, яйцо курицу учит!

Но сегодня Усатый Бэй вошел к Чжун Ци с безучастным видом. И вдруг почувствовал, как кожу на лице стянуло, будто ее смазали клеем, – это Чэн Ши-лю сообщил, что учительница Цзун просит всех членов землячества пожертвовать немного денег.

– А на что, собственно? – Усатый Бэй притворился, будто впервые об этом слышит.

Управляющий перевел вопросительный взгляд с Бэя на Чэн Ши-лю: пусть первыми выскажутся.

Заядлый любитель газет, Чэн Ши-лю застегнул рукава рубашки и, слегка понизив голос, сказал своим обычным шутливым тоном:

– Деньги нужны в любом деле. Кое-кто раскошелился на сотни, даже на тысячи. И надо заметить, весьма почтенные чиновники. Но, увы! Об этом никто не знает – в газетах нет сообщений. – Помолчав, он добавил: – Вы, почтеннейший, конечно, пожертвуете немного? Ведь вы издавна отличались щедростью.

Бэй, к которому вежливо обратился юноша, выпятил губу и бросил на управляющего выразительный взгляд, словно советуясь с ним.

Во всех делах Бэй и Чжун Ци, долгие годы живущие по соседству, действовали согласованно, тем самым как бы противопоставляя себя молодежи. Даже хозяйство вели общее: по очереди закупали продукты и готовили еду – и удобно и выгодно. Экономия на чаевых привратнику давала им одну-две связки чохов; жили они душа в душу. А когда надо было принять гостей, изредка навещавших землячество, тоже раскладывали расходы пополам – все же не так обременительно.

1

В китайских домах окна затягивают тонкой пергаментной бумагой.

2

«Сяоцзин» («Свод правил о сыновнем благочестии») – одна из тринадцати канонических книг, приписываемая Конфуцию Написана в форме бесед Конфуция с учениками и содержит правила поведения в семье и обществе.

3

Бэйпин – старое название Пекина.

4

По обычаю, к праздникам следовало возвращать долги.