Буря

— Против вас, — сказал Бахмурин, — выдвинуто обвинение, что оба вы преступники, скрывающиеся от следственных органов. Так это или не так?

— Не ваше собачье дело, — сказал Мацейс. — Кто дал вам право допрашивать нас?

— О правах не будем спорить. Вы слышали мой вопрос. Так это или не так?

— Брось, Жорка, — пробормотал Шкебин. — Вся эта волынка ни к чему, ей-богу, ни к чему. Знай молчи.

Бахмурин раскрыл лежавшие перед ним паспорта. (Я потребовал, чтобы все документы от них были отобраны.)

— По паспорту ваше имя Сергей. Почему же товарищ называет вас Жоркой?

— Я плевал на всех, говорите, что хотите, — сказал Мацейс. — Но будете отправлять в город, предупреждаю: не подсаживайте к нам этого мальчика. Я найду способ немножко подержать его за горло.

— Он всё врет, — заволновался вдруг Шкебин. — Ему никогда не сделать этого. Когда я хотел это сделать, — он тоже кивнул на меня, — он запретил мне трогать мальчишку. Он, видите ли, не выносит душераздирающих сцен, рвань такая. Ну и сам теперь влип.

Он грубо выругался и замолчал. Мацейс, по-собачьи оскалив свои ровные белые зубы, смотрел на него.

— Прошу записать, Я протестовал против убийства матроса Слюсарева. Мой самый близкий друг это подтверждает.

Бессильные что-либо сделать с нами, они были готовы передраться друг с другом. Бахмурин, который с отвращением наблюдал за ними, сказал, что они могут идти. Достаточно было посмотреть на них сейчас, когда они перестали ломать ваньку и притворяться, чтобы понять, какого сорта эти люди. Они вышли, и Бахмурин сказал, что, по его мнению, мы должны составить акт об их аресте со всеми нашими подписями.

— Нас здесь пятеро, не считая этих мерзавцев, — сказал он, — и мы здесь представляем закон.

У меня не сохранилось документа, который он тут же составил, но я его помню наизусть. Вот он:

18 июня 193. года мы, нижеподписавшиеся, задержали граждан, называющих себя Полозовым Сергеем и Пайкачевым Тихоном, с целью доставить их в ближайшее населенное место и передать органам государственной безопасности. По имеющимся у нас сведениям, эти лица являются политическими и уголовными преступниками, в силу чего мы берем на себя ответственность лишить их свободы.

Дальше шли подписи: Бахмурин В. И., доцент, член ВКП(б), Редько, научный сотрудник, Шмыров И., колхозник становища Восточные Лухты, Радина Елизавета, сотрудник экспедиции, член ВЛКСМ, и Слюсарев Е., матрос промыслового флота.

Мне очень понравилась эта бумажка. В ней была особая торжественность, всегда связанная с выполнением закона, и мы, которые её составляли и подписывали, мы были не просто научные работники, колхозники и матросы, а маленькая группа советских людей, делающая важное государственное дело. Нам предстояло решить ещё один трудный вопрос: каким образом доставить Мацейса и Шкебина до ближайшего населенного пункта, как это было написано в нашей бумажке. И тут я сказал, что отправлять их нужно вниз по реке на моторной шлюпке и что, разумеется, шлюпку поведу я. Нужен был второй человек, который мог бы приглядеть за обоими пассажирами, пока я буду вести шлюпку. Вызывать из тундры людей — дело долгое, стало быть, второго конвоира нужно было выбрать из тех, кто оставался в лагере. Ботаник был болен, Бахмурин заменял начальника экспедиции. Речь могла идти только об Иване Сергеиче и о Лизе. Ботаник предложил назначить её.

Вот теперь я призадумался. В дороге мы будем приставать к берегу, отдыхать, готовить пищу, — нас двое я два наших пассажира, скрученных по рукам ремнями и веревками. Нельзя даже было предвидеть все трудности, которые могут возникнуть в этом путешествии. Я твердо решил одно: так как время от времени нам неизбежно придется развязывать руки нашим спутникам, то делать это мы будем по очереди: один ест, и его караулят с ружьем, а другой ждет.

Мы решили не затягивать сборы и через полчаса, распрощавшись с Иваном Сергеевичем и с обоими сотрудниками экспедиции, захватив с собой два ружья и двухдневный запас еды и горючего, двинулись в обратный путь. Мацейсу и Шкебину я велел поместиться на носу, на средней скамейке сидела Лиза, я позади неё на моторе. Хотя ветер ещё не стих, мы быстро пересекли озеро и вошли в реку. Снова потянулись моховые болота, кривые сосёнки, редкий ельник. Могло ли мне утром прийти в голову, что через несколько часов мы будем плыть мимо этих берегов обратно к морю и спутниками нашими будут двое людей, которых я сам давно уже считал мертвыми?

Перебирая в памяти подробности этого путешествия, я помню, что, когда мы отошли от берега, мы все долго молчали. Мацейс дремал или делал вид, что дремлет, Шкебин угрюмо смотрел на проходившие мимо берега. Он даже ни разу не оглянулся в нашу сторону. Мало-помалу я перестал следить за ними и только настораживался всякий раз, когда кто-либо из них шевелился или менял позу. Впервые с утра я подумал о Лизе. Как самоотверженно вела себя эта девушка во всех сегодняшних событиях, с каким запалом отстаивала она на совещании в палатке каждое моё слово! Я нагнулся к ней и шопотом, на ухо сказал, что если она устала, то мы подойдем к берегу и отдохнем, потому что ночь предстоит тяжелая, спать не придется никому. Она села вполоборота ко мне, попрежнему держа ружье на коленях. Вполголоса мы переговаривались о привале, о распорядке, который придется установить с едой и отдыхом. Время от времени я всё-таки не забывал взглянуть на нос, как там поживают наши пассажиры, но они попрежнему не обращали на нас никакого внимания. Потом вдруг Мацейс зевнул и спросил у Шкебина, есть ли у него папиросы.

— Чем я тебе достану, чорт тебя подери? — огрызнулся тот. — Попроси у хозяина закурить.

— Хозяин занят личной жизнью, — сказал Мацейс. — Он играет в любовь.

Они рассмеялись, а мне кровь так и бросилась в лицо. Стало быть, то, как я разговаривал с Лизой, не прошло незамеченным.

— Он, между прочим, не такой уж баран, как мне казалось, — продолжал Мацейс. — Девка подходящая.

— Девка вполне нормальная.

Мы молча смотрели на них, а они, потешаясь, продолжали переговариваться, как будто бы в шлюпке никто, кроме них, не понимал по-русски. Что говорили эти мерзавцы! Это был какой-то взрыв сквернословия, который ничем нельзя было остановить. Они разглядывали Лизу, пакостно обсуждали её внешность, высказывали вслух самые отвратительные, самые подлые мысли и, так как эта потеха им очень нравилась, по временам начинали хохотать самым веселым и добродушным смехом. Начав этот разговор «ради смеха», они мало-помалу вошли во вкус, лица у обоих стали потными и красными. На Лизу я боялся взглянуть, я боялся увидеть, как у неё слезы бегут по щекам. А они всё говорили и говорили, точно стараясь перещеголять друг друга своим бесстыдством. Я остановил мотор, бросил руль. С разгону мы врезались в камыши. Я схватил ружье, которое у меня лежало под скамьей.

— Замолчите, — сказал я. — Сейчас же замолчите, или я не знаю, что будет.

Они так и прыснули. Они ведь понимали, что я ничего, ровным счетом ничего не могу сделать с ними. Я отвечаю за них.

— Не будьте мальчишкой, — сказала Лиза. Она сидела выпрямившись и плотно стиснув зубы. Нет, глаза у нее были совершенно сухие, они только расширились и стали совсем темными. В упор она смотрела на обоих негодяев, корчившихся со смеху на дне шлюпки, и этот её пристальный, суровый взгляд, казалось, подействовал сильнее моего окрика. Во всяком случае они замолчали и опять угрюмо уставились на берег. Я ничего не соображал, когда взялся за руль, чтобы вывести шлюпку из камышей.

— Дай нам закурить, Слюсарев, — сказал Мацейс.

— Дайте им закурить.

Это сказала Лиза. Пересилив себя, я встал, дал каждому по папиросе и поднес им спичку. Потом мы опять пошли по реке.

— Не беспокойтесь вы за меня, — услышал я Лизин шопот. — Я всё-таки взрослый человек, хоть вы меня и назвали девчонкой.

Я смолчал. Скорей бы я, кажется, язык откусил себе, чем сказал при этих людях хоть одно слово из тех, которые мне ей хотелось сказать. Я просто мучился из-за неё. А она бодрилась, она даже успевала подумать о том, как бы успокоить меня, но я-то видел, чего ей всё это стоит.