Страница 16 из 33
Раним утром по телевидению выступил премьер-министр Бегин и сообщил об окончании победоносной военной кампании и полностью разгромленном Египте.
Для турок и алавитов все только начиналось.
В 6.30 вечера 9 августа Насер заявил о своей отставке. Однако уже в 11.00 следующего утра снова был президентом. Его, якобы, убедил народ, вышедший на демонстрации.
Советский представитель в Совете Безопасности потребовал осуждения Турции и Государства Алавитов и заявил, что войска должны безоговорочно вернуться к границам. Предложение приняли только пять делегатов. Остальные воздержались. Тогда появилось требование созвать внеочередную сессию Генеральной Ассамблеи. Она должна была состояться 14 августа. Но уже 12 августа, заняв районы Алеппо и Тартиса, наступление было прекращено. Американцы тоже начали давить на турецкое правительство, чтобы прекратить эту неприятную для них ситуацию. В результате была принята очередная резолюция о прекращении огня, что устраивало все стороны. Битвы военных кончились, начинались не менее кровопролитные, но глазу совершенно не видные дипломатические баталии. Ни одна из сторон не способна была провести в Генеральной Ассамблее ООН резолюцию большинством голосов в две трети.
10 августа мне на работу позвонила Лена. Через пару недель после нашей последней встречи я совершенно случайно — самому смешно — нашел ее в «Букинисте». Небольшая проблема была выяснить, где находится магазин. С тех пор мы встречались еще много раз, не чаще, чем раз в неделю, тщательно проверяя места, чтобы не столкнуться ни с ее, ни с моими знакомыми. Если по каким-то причинам встретиться не удавалось, мы оставляли сообщения через старого продавца «Букиниста». Временами я чувствовал себя нелегальным разведчиком, старательно проверяющимся перед встречей с резидентом. Уверен — она тоже. Нас тянуло друг другу, но мы так и не пересекли черту, где начинаются моральные терзания и стоны об измене. Мы просто говорили. В основном, я рассказывал об Израиле и жизни в нем, тщательно избегая упоминания о своей работе. Номер телефона у нее был на самый крайний случай и она, за прошедшие месяцы, ни разу им не воспользовалась.
В кабинетах пили в открытую. Нам было чем гордиться. Военная разведка дала армии данные, благодаря которым та победила без проблем. Мы смогли добыть сведения не только о вооружении и расположении египетских войск, но и передвижениях частей, вплоть до рот. Отследили даже прибытие и состав подразделений из других арабских стран. В победе над Насером и в наших минимальных потерях был очень большой процент нашего участия. До меня никому не было дела. Я просто встал и вышел, предупредив, что скоро вернусь.
Она стояла возле двери магазина, и в глаза бросалось какое-то странное выражение лица.
— Что случилось? — спросил я, останавливаясь перед ней и беря Лену за руку.
Она с неожиданной силой сжала мне пальцы.
— Семьи советских работников отправляют домой. Нас всех предупредили, через 48 часов останутся только посольские работники, и то не все. Самые необходимые, без кого нельзя обойтись.
— Что, опять разрыв отношений?
— Откуда мне знать, — с тоской сказала она. — Я уезжаю. Она посмотрела мне в глаза и с расстановкой сказала: — Все. Это наша последняя встреча. Я поэтому и позвонила. Больше прятаться нет смысла. Теперь все равно.
Я молча повел ее к машине. Десять минут, и мы въехали на стоянку мотеля. Переговоры с портье заняли еще пару минут. Обняв ее за талию, я все так же молча провел ее в комнату. Осторожно провел рукой вдоль ложбинки на спине и поцеловал ее в шею. Лена слегка выгнулась и развернулась ко мне всем телом, прижимаясь и одновременно вцепившись в меня, как будто боялась, что я вдруг исчезну. Она была невозможно хрупкой и маленькой, килограмм пятьдесят, не больше, и казалось, что если я ее обниму со всей силы, то просто сломаю.
Одежда исчезла сама по себе, и мы вытянулись в кровати, тесно прижавшись другу к другу. Я поцеловал ее грудь, потянулся к губам и, решившись, осторожно вошел в нее. Тонкие руки обняли меня за шею, ноги обхватили меня, лицом к лицу, изо всех сил — прижать, прижаться. Все по-прежнему продолжается молча без единого слова. Ее тело оказалось гибким, как у гимнастки, и неожиданно сильным. Она выгнула спину и забилась подо мной, застонала. Тут и на меня накатило, и, уже не контролируя себя, продолжил, не сдерживаясь, ускоряя ритм все больше. На несколько мгновений я престал ощущать себя, все растворилось в наслаждении.
Лена лежала на животе, прерывисто дыша. Я гладил ее горячую спину, чувствуя, как она выгибается под моей рукой. Я целовал ее плечи, тонкую шею, и мягкие волосы. Осторожно перевернул ее на спину и начал целовать грудь, лицо, губы. Потом повернул ее на бок и дальше — на себя. Она уперлась руками мне в плечи, а ноги обняли мои бедра. Лена медленно начала двигаться, скользя вверх-вниз по бедрам и пристально смотря мне в глаза. У меня было впечатление, что такую позу она видит впервые, но она ей понравилась. Лена изгибалась, нанизываясь на меня, и с каждым новым толчком мы входили все глубже в наслаждение. Иногда она замирала и тянулась целоваться, а после начинала опять. Вдруг она застонала и рухнула на меня сверху:
— Все! — прошептала она мне на ухо, — Нет у меня больше сил!
Я обнял ее, прижимая к себе.
— Ты очень странный человек, — сказала она, через несколько минут, гладя меня по лицу. — И не надо говорить, что ты даже более странный, чем я себе представляю. Что такое обрезание, мне хорошо объяснили наши посольские дамы. Хоть в натуре и не видела, но представляю. При пристальном рассмотрении вблизи, у тебя его не оказалось. Скажи, а как тебя зовут? Нет, — усмехнулась она. — Я еще из ума не выжила и знаю, что Цви. Как тебя называла мать?
— Гришкой, — сказал я, неожиданно охрипшим голосом. Прокашлялся и продолжил, — но чаще бессовестной сволочью, не желающей учиться. Все мы в детстве не желаем слушать, что нам говорят родители, а потом жалеем, что не слушали их.
— Да, — улыбнулась она. — Слушать надо. Но, — она помолчала, — надо и делать то, что хочешь. Если бы я не делала время от времени глупости, мы бы не встретились. Может, это и было бы лучше для нас обоих. Жили бы своей нормальной обычной жизнью, но я бы не хотела никогда не узнать тебя, Гриша.
Я приподнялся и через нее потянулся к валявшейся на полу рубашке.
— Я хочу подарить тебе что-то на память, — сказал я. — Если бы я знал заранее, я бы нашел что-нибудь интересное, и чтобы особых вопросов посторонние не задавали. Извини, но ничего более подходящего у меня нет. Я достал из нагрудного кармана крестик.
— Мне подарил его Виктор Канавати, местный араб-христианин, и он освящен в Храме Рождества Христова в Бейт Лехеме. Это настоящий, не для туристов — все было сделано правильно и по канонам. Виктор говорил, что он приносит удачу.
— Вот я и говорю, странный ты человек, — усмехнулась она, подставляя голову, чтобы мне легче было одеть цепочку. Кресты тебе дарят, а ты носишь их на одной цепочке, вместе с личным номером. Нет, не снимай. Пусть у меня будет память и о церкви, и о тебе.
Мы когда в тот раз возвращались из вашего поселка, я в машине спросила у наших, что это за волки на каждом углу? Вот мне и говорят — это эмблема диверсионного подразделения. Занимаются всякими нехорошими делами по заказу империалистических правительств. Как в отставку выйдут, селятся по соседству, потому что евреи их сами боятся. Таким зверям человеку голову открутить, как нормальному человеку чихнуть. А впереди сидел военный атташе. Он мужик нормальный, а как выпьет, так и вовсе душа-человек. Обернулся и говорит — «Молодцы евреи, собрали вместе бывших советских ветеранов, набивших руку на немцах. Мы их недаром учили воевать. Теперь, как они границу переходят, так арабы моментально разбегаются. А кто не успел, это не их проблемы». Помолчал и добавил: «Насколько мне известно, они никогда не трогали гражданских без причины. Неправ был Сталин, когда дипломатические отношения с Израилем разорвал. Никогда бы они не стали в бывших однополчан стрелять первыми. А так, только утвердились, что правильно сделали, когда уехали. И не боятся их свои, а, наоборот, обожают. Я-то помню, как в израильских газетах писали про подвиги своих героев».