Профессор желания

Что касается писем, которые пишет он, с каждым месяцем ему все трудней уследить, кто из сотен и сотен старожилов находится на пенсии во Флориде и может ему ответить, а кого уже нет в живых. И дело совсем не в том, что он теряет свои способности, а скорее, в том, что он теряет своих друзей. Он рисует знак «безостановочного движения», чтобы объяснить потерю каждого десятого из своих бывших клиентов только за последний год.

— Я исписал пять страниц, написал все новости дорогому моему Юлиусу Ловенталю. Я даже вложил туда вырезку из «Таймз», в котором описывается, как испоганили реку в Патерсоне, где у него была юридически практика. Я думал, это будет ему интересно — эти проблемы с загрязнением окружающей среды волновали такого человека, как он. Я тебе скажу, — он поднимает палец, — Юлиус Ловенталь был человеком с повышенным чувством гражданского долга, каких не часто встретишь. Он занимался всем: синагогами, сиротами, спортом, инвалидами, цветными. Он был настоящим человеком. Ну, знаешь, что дальше. Я приклеиваю марку, заклеиваю конверт и кладу рядом со своей шляпой, чтобы утром отправить, и только когда я почистил зубы, лег в постель и выключил свет, до меня дошло, что моего друга нет уже с прошлой осени. Я представлял себе его играющим в карты где-нибудь на берегу бассейна в Майами, играющим так, как может играть только человек с его умом, а он уже лежал под землей. Что уж там теперь от него осталось?

Эта мысль невыносима для него, и он сердито проводит рукой по лицу, словно отгоняя от себя, как москита, которые сводят его с ума, этот жуткий образ Юлиуса Ловенталя.

— Как ни невероятно это может показаться молодым, — говорит он, вновь обретая душевное равновесие, — но такое случается едва ли не каждую неделю, вплоть до заклеивания конверта и наклеивания марки.

Когда, спустя долгие часы, мы в итоге остались с Клэр одни, она смогла, наконец, поделиться тем, что так таинственно прошептал он ей на ухо, когда мы стояли вчетвером в дымной завесе отъезжающего автобуса. Солнце старается нас испепелить. Белый растерявшийся Даззл, едва привыкший к этому сопернику, крутится вокруг ног моего отца. А мистер Барбатник — маленький, похожий на эльфа, джентльмен с крупным лопоухим азиатским лицом, удивительными, похожими на черпаки, руками и сильными предплечьями, испещренными, как у культуриста, венами, — застенчиво, как школьница, пятится назад. Его пиджак, аккуратно сложенный, перекинут через руку. Он ждет, когда взволнованный отец представит нас. Но отец сначала должен сделать срочное дело. Как посланник в какой-нибудь классической трагедии, который, едва появившись на сцене, тут же начинает выбалтывать то, ради чего он проделал весь этот путь.

— Девушка, — шепчет он Клэр, как, видимо, обращался к ней в своем воображении, «девушка» и только так, — не разрешай… не разрешай… пожалуйста!

Она говорит мне, когда мы легли, что расслышала только эти слова, когда он прижимал ее к своей массивной груди. Я говорю, что скорее всего, он кроме них ничего и не говорил. Он сказал этим все, что мог сказать в этот момент.

Предопределив таким образом будущее, хотя бы на этот момент, он собирается приступить к следующему пункту церемонии прибытия, которую, наверняка, планировал в течение нескольких недель. Он лезет в карман полотняного пиджака, который висит на его руке и, видимо, ничего не находит. Он начинает хлопать по подкладке.

— О, Господи, — стонет он, — в автобусе!

В этот момент мистер Барбатник выходит вперед и сдержанно, как свидетель растерянному жениху, говорит тихо:

— В брюках, Эби.

— Конечно, — резко отвечает отец, лезет (все еще с отчаянием в глазах) в карман брюк — он одет, как говорят, что надо! — и извлекает маленький пакетик, который кладет Клэр на ладонь. Он весь теперь светится.

— Я не стал предупреждать тебя по телефону, — говорит он ей, — и я хотел сделать тебе сюрприз. Я гарантирую тебе, что каждый год стоимость этого будет возрастать на десять процентов, как минимум. Может быть, на пятнадцать. Или даже больше. Это лучше, чем деньги. Подожди, пока увидишь работу! Это просто фантастика. Ну, а теперь, давай, открой.

Пока мы все еще жаримся на остановке, моя подруга, которая знает как доставлять удовольствие и любит это делать, ловко развязывает ленточку и снимает глянцевую желтую оберточную бумагу, не забыв отметить, какая она симпатичная.

— Я сам выбирал, — говорит ей отец. — Я подумал, что этот цвет тебе понравится. Правда, Сол? — обращается он к своему спутнику. — Разве я не сказал, что, клянусь, эта девушка любит желтый цвет?

Клэр достает из коробочки с бархатной подкладкой маленькое пресс-папье из стерлингового серебра, на котором выгравирован букетик роз.

— Дэвид сказал, что ты очень любишь возиться в саду и очень любишь цветы. Возьми это, пожалуйста. Ты можешь держать это на своем столе в школе. Подожди, когда твои ученики увидят это!

— Какая красота, — говорит она и, успокоив одним взглядом Даззла, целует отца в щеку.

— Полюбуйся ручной работой, — говорит он. — Можно разглядеть даже шипы. Кто-то сделал это вручную. Художник!

— Какой чудесный подарок, — произносит она.

Только после этого он поворачивается и обнимает меня.

— Я тебе тоже кое-что привез, — говорит он. — Это у меня в сумке.

— Надеюсь, — говорю я.

— Мудрый парень.

Мы целуемся.

Наконец, он готов представить своего спутника, одетого, как я теперь понимаю, в такой же превосходный новый, хорошо подобранный по цвету костюм. Только, если у моего отца эти цвета беж и коричневый, то у мистера Барбатника — серебристый и голубой.

— Я благодарю Бога за этого человека, — говорит отец, когда мы медленно тащимся по дороге вслед за фермерским грузовиком, на бампере которого красуется надпись, информирующая других участников движения о том, что «ЛУЧШЕ МОЛОКА ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ». Наклейка на бампере нашей машины, выбранная Клэр из солидарности с местными защитниками окружающей среды, гласит: «ГРУНТОВЫЕ ДОРОГИ БЛИЖЕ К ЗЕМЛЕ».

Возбужденный и говорливый, как маленький мальчик — гораздо в большей степени, чем когда-то я, когда он возил меня по этим дорогам, — мой отец теперь не может остановиться и не говорить все время о мистере Барбатнике: один на миллион; самый прекрасный человек, из всех, кого он когда-либо знал… Сам мистер Барбатник в это время тихо сидит рядом с ним и смотрит на свои колени, подавленный, как мне кажется, настолько же расцветшей летом жизнерадостной красотой Клэр, насколько тем фактом, что отец расхваливает его нам так, как когда-то, в старые добрые времена, расхваливал преимущества летнего отдыха в нашем отеле.

— Мистер Барбатник — тот человек из Центра, о котором я вам говорил. Если бы не он, мой голос был бы голосом одинокого в пустыне против этого сукиного сына Джорджа Уолесса. Клэр, извини меня, пожалуйста, но я страшно ненавижу этого паршивого таракана. Не дай бог тебе услышать, что так называемые порядочные люди думают про себя. Просто позор. Только мы с мистером Барбатником, с которым у нас общая точка зрения, все им высказываем.

— Нельзя сказать, — говорит мистер Барбатник философски, с сильным акцентом, — чтобы это что-то меняло.

— Скажи мне, что можно изменить с этими невежественными фанатиками? Пусть хотя бы услышат, что о них думают другие! Ненависть настолько переполняет еврейских людей, что они идут и голосуют за Джорджа Уоллеса — это выше моего понимания. Почему? Люди, которые прожили всю жизнь как меньшинство, вдруг соглашаются с идеей поставить всех цветных перед дулами автоматов и уничтожить. Косить живых людей!

— Так, конечно, говорят не все, — вступает мистер Барбатник. — Это одна хорошо известная личность, разумеется.

— Я говорю им, посмотрите на мистера Барбатника, спросите его, разве это не то же самое, что Гитлер делал с евреями? И вы знаете, что они мне ответили? Взрослые мужчины, вырастившие детей, которые успешно занимались бизнесом и живут теперь на пенсии в кооперативных домах, как, казалось бы, цивилизованные люди. Они говорят: «Как можешь ты сравнивать негров с евреями?»