Засада

— У вас болит нога, сеньор Хелм? — поинтересовался Химинес, присаживаясь рядом со мной.

— Ничего страшного. — Не мог же я дать повод думать, что в его отряд ко всем прочим бедам попал инвалид, — потому я немного покривил душой. — Старая рана. Иногда ноет.

Смешанный квинтет — две женщины и трое мужчин — уже удалялся в глубь долины. Старшая женщина, похоже, была за командира. Я решил, что им вменялось устранить осложнения, о которых мне рассказывал Мак. Химинес заметил направление моего взгляда и подтвердил мои догадки.

— Когда начнется стрельба, они отвлекут огонь на себя, — пояснил он. — Правда, я не особенно-то на них надеюсь. В деревне сейчас по меньшей мере человек двести — так мне только что доложили. Кое-кому из них мы платим, конечно, но они не могут в открытую оказывать нам поддержку, иначе их помощь на том и кончится.

— Ну, надо же попытаться, — сказал я. — Хотя это цель второстепенная, а они — ваши люди. И насколько решительных действий вы от них ждете в сложившихся обстоятельствах — ваше дело. А наш главный объект у себя?

— Да. Мне сказали, что он ожидает гостей со стороны пороги ближе к полуночи. Будем надеяться, что они прибудут еще засветло и что он выйдет из своей хижины их поприветствовать. Дверь в хижину обращена в нашу сторону — сами увидите, когда взберетесь вон туда, — и он указал на вершину хребта.

— Ясно, — я снял рюкзак со спины и вытащил оттуда десятикратный бинокль. — Вы не поможете мне, полковник? А то дайте человека, говорящего по-английски.

— Я лично буду помогать вам. Отчасти это было хорошо, отчасти — плохо.

— Прошу сразу учесть, — добавил я, — что если я о чем-то вас попрошу или отдам какой-то приказ, не сочтите это за пренебрежение вашим чином.

Он криво улыбнулся. Это был мужчина средних лет с приятной внешностью. В юности он, должно быть, был довольно смазливым. Но я не позволил этой мысли определить мое к нему отношение. Дома я знавал немало смазливых юнцов, которые на поверку оказывались отъявленными негодяями, способными нанести смертельный удар из-за угла.

— Я это учту, — отозвался он.

— Тогда наденьте эти очки. Когда я буду стрелять, вам лучше наблюдать за нашей мишенью через них. Если я промахнусь, вы скажете, куда попала пуля, и я смогу скорректировать траекторию следующего выстрела.

— У нас не будет времени для нескольких выстрелов. Выражение его лица не изменилось, но я сразу понял, что ему не понравились мои разговоры о возможности промаха. Один американский агент до меня уже промахнулся.

— Ну, если будет время для одного, — возразил я, — то, значит, будет время и для второго. Если я промахнусь, посмотрите, где взметнулась пыль, и сообщите мне, на какое расстояние я взял мимо. В метрах или сантиметрах, как хотите. Направление выстрела сообщайте мне в часах. Двенадцать. Три. Шесть, девять, или в промежутках. Вы поняли?

— Si. Мне приходилось стрелять по мишеням, сеньор. Хотя и без особого успеха. Я все понимаю. Погодите.

Он встал и тихо заговорил с подошедшим человеком, который был, похоже, в чине сержанта, потом отправился к стоящей в стороне группе и стал им что-то говорить, показывая на хребет. Они тут же, рассыпавшись цепью, полезли вверх. Химинес вернулся и снова сел рядом со мной.

— Мы выдвинем их на огневой рубеж, где им надо будет окопаться, — пояснил он. — Они будут нас с вами прикрывать до тех пор, пока смогут удерживаться на позиции. Потом они отойдут в глубь материка, а мы спрячемся и проведем ночь в уже готовом для нас месте на вершине. Если все сложится удачно, за нашей группой вышлют погоню, но они сумеют запутать следы в темноте, и завтра мы беспрепятственно спустимся к побережью. По-моему, план неплохой. Но он, конечно, не осуществится.

Я бросил на него удивленный взгляд.

— Почему?

Он пожал плечами.

— За всю историю человечества ни один план сражения не удалось осуществить во всех деталях. Зачем же думать, что наш окажется более удачным? — Он взглянул на часы. — Нам надо выйти на исходную позицию через десять минут. Надо быть готовыми к приходу гостей.

— Согласен.

Я взял пластиковый футляр, расстегнул длинную “молнию” и сломал внутреннюю пломбу. Наверное, момент был торжественный — точно так, вероятно, бывает, когда после долгого-долгого ухаживания наконец ведешь возлюбленную под венец. Впрочем, настоящий поход под венец был еще впереди, но я и так потратил кучу времени, чтобы подготовить инвентарь и доставить сюда, так что извлечение его на свет Божий следовало отметить небольшой церемонией — допустим, произнести тост или сотворить краткую молитву. Однако время для распития было неподходящим, а от чтения молитв я, надо сказать, давно уже отвык. Словом, я сунул руку в футляр и нащупал там небольшой мешочек, в котором лежали крупные кристаллы, напоминающие белую гальку, и передал его Химинесу.

— А вот и силикагель, полковник, — сказал я. Потом я вынул из чехла длинное ружье. Оно представляло собой тяжелый ствол, пригнанный к спусковому механизму “маузера”, и стреляло заряжавшимися вручную патронами 300-го калибра от “Холланд-Холланд-магнума”. Ружье это я сам изготовил. Я снял резиновые кольца и размотал рифленый картон, которым был обернут оптический прицел — двадцатикратный “Херрлиц”. Мы использовали европейские компоненты для сборки этого ружья с той же целью, с какой я перекрасился и взял себе имя Эрнандес. Американское вмешательство в этих краях, как бы это помягче выразиться, не пользуется популярностью, и эта непопулярность угрожает бросить тень на политические силы, прибегающие к американской помощи. Если бы нас убили или захватили в плен, вещественные доказательства нашего участия в гражданской войне не должны были навести на след янки.

Приклад ружья — орехового дерева — был не слишком сексапильным на вид, но к стволу приклад был пригнан безукоризненно и позволял вести стрельбу с поразительной точностью. Завершал сие изделие оружейного мастерства обычный армейский ремень из свиной кожи.

В долине было тихо, но тишину иногда нарушал чуть слышный шепоток оставшихся с нами людей и шорох сверху — там военные, которым вменялось прикрывать наш отход и отвлечь на себя преследователей, готовились к первому акту самоубийственной трагедии, которую им предстояло разыграть. Я радовался, что не мне пришлось отдать им этот приказ; с другой же стороны, я не мог забыть и того, что именно я рискую больше всех и отдуваться за провал придется только мне, хотя именно из-за меня они идут на смертельный риск и именно я буду повинен во всех возможных потерях. Если я, так сказать, дам петуха, как то случилось с моим предшественником, немало людей полягут в этом ущелье ни за что. И такая перспектива не особенно-то грела душу.

Я увидел, как полковник поднял брошенный мной чехол, сунул туда мешочек с силикагелем и застегнул “молнию”. Потом он взглянул на ружье в моих руках.

— Внушительное оружие, — заметил он.

— Давайте, надеяться, что человек, ради которого мы сюда забрались, придет к такому же выводу, — отозвался я.

Он бросил на меня хмурый взгляд и раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но спохватился и смолчал, наблюдая за тем, как я укорачиваю ремень и вытаскиваю из своего рюкзака коробку с патронами. Это были упитанные стальные бочонки. Они напоминали плод тайной любви обычных винтовочных патронов и противотанковых мин. Я зарядил четыре патрона: три в магазин и один — в патронник. Коробку с патронами я сунул в карман и завязал рюкзак.

— Так, полковник, — сказал я. — А теперь давайте осмотрим наше стрельбище. Он замялся.

— Кажется, вы волнуетесь, сеньор Хелм. У вас есть какие-то опасения?

— А что же вы хотите — чтобы я, еще не поразив цель, уже требовал себе медаль? Вам — или вашему президенту — нужно, чтобы я тут немного пострелял. Ну, так пошли.

Он двинулся не сразу. Я мог понять, о чем он сейчас подумал. Он не верил в меня, он думал, что и на этот раз ему не повезет. Но он еще мог выйти из игры или попытаться рискнуть. Он мог просто сбежать, мог незамеченным вернуться к берегу вместе со своим спецотрядом. Что же касается неумехи-американца, то он, разумеется, мог бы погибнуть — а значит, никому не рассказать, что ж на самом деле произошло в “стычке с людьми Эль Фуэрте”, как будет заявлено в официальном соболезновании. Это было бы очень убедительное сообщение, с упоминанием о проявленном героизме и мужестве — такими обычно и бывают официальные сообщения о провале операции. А коли американец мертв, кто же сможет опровергнуть такой рапорт, кроме генерала Хорхе Сантоса, которого и спрашивать-то никто не будет.