Золото Македонского

Как, понимая это, я мог извлечь сокровище на свет божий? Извлечь чужую беду, раскрыть ящик Пандоры? Нет, не мог – я отчетливо видел, как Александр смотрит вокруг и люто ненавидит это золото, его обступившее, ненавидит людей, боготворящих его, как обладателя этого золота, я остро представлял, как эта ненависть входит в желчный металл и намагничивает его злом.

Капля этого зла, выступившая на доказательстве Согда – остатке кубка, отравила мое сознание. А когда я взял в руки невозможно прекрасную скифскую бляшку, изображавшую волка, себя пожирающего, я отравился весь…

В-шестых, я прижимист, и мысль, что это золото, если его извлечь, неминуемо попадет в руки какой-нибудь Надежды, и она раздаст его льстецам, чтобы слышать их подслащенные речи, мучила меня так, что я…

Я ведь даже не подошел к нему. Побоялся, что покорит. Убедившись, что оно существует, оно – в моей власти, я бежал прочь.

В-седьмых, мне интересно, чем это кончится. Мне интересно будет посмотреть в глаза тому, кто найдет меня, чтобы найти золото, и уничтожить его путем обмена на жратву от пуза, на тень пальм, тихое жужжание кондиционеров и продажную любовь.

А если по правде… Пролистайте страницы, посвященные началу восьмидесятых. Разлад в семье. Злость. Обоюдные измены. Незнание куда деться. Неверие. Боязнь потерять последнее – себя. Уверенность, что все женщины имеют в голове одну цель – увести в болото, увести от дела.

А сейчас мне терять нечего.

В-восьмых, этот клад теперь не клад Александра Македонского, а мой клад. Я теперь Александр Македонский. Пока я.

Но все-таки, почему он спрятал золото? Войско у него было наемное, ему надо было платить, а он спрятал?

– Вы хотите получать зарплату десятого и двадцать пятого числа каждого месяца? – спросил их Александр.

– Хотим!!! – закричало войско, обленившееся в Согдиане.

– Вы хотите получать зарплату за пьянство, безделье, утрату воинского мастерства?

В толпе послышались крики «Да!» и «Нет!».

– Хорошо, – усмехнулся Александр. – Те, кто кричал «да», сегодня же получат расчет по полной программе. А те, кто кричал «нет», пойдет со мной в Индию и там получит столько золота, сколько сможет увезти осел.

6

Решив написать приключенческую книгу (свою первую книгу), я, конечно же, испытал острый соблазн рассказать, как искал и нашел свою жар-птицу – золото Александра, золото согдов. Мне жгуче хотелось описать ощущения, срывы, взлеты, отчаяние, описать, как чувствовал, что поиски опутали всю мою жизнь, как золото стало чем-то вроде впившегося в мозг идеала, стало великой целью, как ради него я пренебрег радостями простой жизни от зарплаты до зарплаты (о, господи, как радовались мои злободневные коллеги дню зарплаты, как ждали ее, и каким вещественным светом светились их глаза, когда руки принимали пачечку таких многообещающих трешек, трешек, сотворенных, лишь затем чтобы их тратить, тратить, тратить! Я никогда не был так целомудренно счастлив… Я всегда жил завтрашним днем, что завтрашним днем – будущим десятилетием, я жил тем, что могло не случится).

Еще мне хотелось описать, как имярек встал на моем пути за несколько шагов до триумфа, как победно он смотрел на меня, с какой жалостью! Он был наивен, он не знал, что имеет дело с пулей, со снарядом, выпущенным десять лет назад и десять лет набиравшим скорость. Разве были у него шансы?

А Надя со студентом Мишей? Они тайно, по одному, ушли в дальнее ущелье, чтобы предаться любви, а я все видел, все, с первого поцелуя, и первого касания, видел всю прелюдию, видел все, и не дал о себе знать, потому что у них могли появиться ненужные вопросы, да и было со мной то, что никто не должен был видеть, и что ни при каких обстоятельствах я не мог оставить ни на минуту.

Со мной был хорошо сохранившийся меч-акинак. Увидь его кто-нибудь, на Ягноб сбежались бы все археологи всего полушария.

А история с Женей Губиным? Я мог, я обязан был брать Надежду, лаборантку-Надежду в маршруты, но оставлял ее в лагере, чтобы она не знала, где я был и что делал, и ходил пешком, чтобы Губин не знал, где я был и что делал. Нет, это золото – этот идеал, эта утопия – уничтожило не только меня. Оно уничтожило Надежду, Губина, оно искорежило моего сына.

Черт! Я ведь мог бы убить Надю с Мишей моим акинаком. И всю оставшуюся жизнь мучился бы от театральной пошлости этого поступка. Нет, это золото не только сгноило меня, но и кое от чего уберегло.

Я назвал первую книгу ностальгически: «Я смотрю на костер догорающий», известное название ей дали в редакции. Решив писать о других местах и событиях, начал ее в Белуджистане, И оттуда, наперекор моей воле, главные герои притащились, куда вы думаете? Конечно же, в Ягнобскую долину, притащились в поисках золота, которое я с большим трудом превратил в самородное, то бишь естественное. В «Тенях, исчезающих в полночь» я вернулся в долину, и многое в этой книге мне пришлось перед изданием вымарать. А «Сердце Дьявола»? В нем я выболтал, наконец, что Александр не уничтожил своих сокровищ, а спрятал их в пещерах реально существующей горы под названием Кырк-Шайтан, что по-тюркски означает «Сорок чертей». Баламут, герой этого произведения, узнав о них, мучился так же, как мучился я, решая, открыть друзьям свою тайну, или оставить ее при себе.

Это золото уничтожило и мое последнее счастье – последнюю семью. Я любил Свету, обожал дочь Полину. Я мог бы устроить их будущее, устроить свое будущее. Но мысль, навязчивая мысль, что это будущее устрою не я, не лично я, а презренное золото, терзала меня непрерывно. Когда родилась Полина, я решился, наконец, явить на свет плоды невроза Македонского, плоды своих пятидесятимесячных трудов.

Но мир мой рухнул вновь, и золото осталось в земле.

Он рухнул, когда я уже подготовился к отъезду, полностью подготовился – созвонился с людьми, готовыми на любое предприятие, уволился из института и сказал Свете (после славной поездки на море), что устроился в известную западную фирму, производящую геологические исследования в Средней Азии и на Среднем Востоке. В теплый летний вечер – до отъезда оставалось всего ничего – Света кошечкой устроилась у меня на коленях и, трясь шелковой щечкой о мою щеку, сказала…

Света сказала, что я уезжаю в проблемную страну и могу не вернуться живым, и потому они не опустят меня незастрахованным. И, выслушав соответствующий вопрос, назвала мою примерную цену.

Она была так себе, эта цена. Три с половиной тысячи долларов. «Ну, скажем, три с половиной тысячи долларов», – ответила супруга, помедлив. Кусок золота, который просто так дал мне Согд, стоил чуть меньше. Я хотел сунуть ей этот эквивалент мой жизни – он был зарыт на чердаке в шлаковой засыпке, но сдержался – иногда мне удается поступать разумно.

Понимаю, я действительно мог не вернуться. Но страховка никак не повысила бы уровня жизни осиротевшей Полины – у меня были деньги на черный день, у Светы были. Просто я имел цену, и они не хотели ее терять.

Я знаю, в цивилизованном мире страховка за мужа, за отца собственного ребенка – это нормально. Нормально для кого угодно, но только не для меня. Я органически не мог сосуществовать с человеком, который знал мне точную цену в долларах. Это сейчас я знаю, что стою меньше того, чем обладаю. И в стократ меньше того, что мне было дано.

Чтобы как-то это пережить, я уехал. В Иран, в застрахованную командировку. Но, вернувшись через полгода, продолжал видеть в посеревших глазах супруги не любовь, но себе цену. И она падала, падала, и золото могло спать спокойно.

Представляю, как оно спит. Ему тепло, сон его глубок и покоен. Лишь время от времени оно вздрагивает, вдруг вообразив, как его плавят в раскаленной печи, волочат сквозь тончайшие отверстия, прокатывают до исчезающей тонкости меж стальных валков, чтобы наделать рублевых украшений, оно вздрагивает, видя на себе человеческую кровь, застывшую рубином.