Извивы памяти

А здесь в маленьких городках есть все, чего бы ни придумала цивилизация. Когда у людей в провинции есть все, что есть в столицах, они могутг озаботиться сохранением старины, исторического национального духа, природы, какой она была во все времена. А иначе все силы уходят лишь на поддержание сил физических и уже не до духа, не до его величия. Как там в физи ке? Силы центростремительные, центробежные, гравитацигя, сцепление, трение… — на все уходит энергия.

На что идет энергия свободного времени? Если есть оно, время свободное, для которого потребен комфорт и удобства.

Пеннабилли — полторы тысячи человек!

Опять прибегает Джанни. Входит рабочий, строящий что-то возле дома. Еще кто-то что-то делает в доме с электричеством. Это работник местной школы и тоже «придворный» Тонино. Приезжают его ученики. Приходят соседи. Тонино пишет или рисует. Смотрят на его рисунки, дают советы. А он их спрашивает. Завтра, говорит, поедем смотреть что-то, сделанное его учениками в керамике. Что? У меня уже голова кругом идет…

Пеннабилли. Самое потрясающее мое впечатление от поездок по Италии. "Перке?" — спросил бы Тонино. Он любит спрашивать так. И любит порой сам отвечать на свои вопросы. И действительно — почему? Я был в Венеции, Риме, Флоренции. Но ко всему этому был подготовлен книгами, читал, смотрел фильмы, разглядывал фотографии, атласы, альбомы — совершенно не был подготовлен к тому, с чем встретился в Пеннабилли. Эта странная диспропорция между малыми размерами места, количеством живущих людей и большим размахом, большими желаниями и вожделениями, реализуемыми соответствующими возможностями. Я-то привык к «самому-самому»… Все самое большое: страна, магазин, завод, народ. А жизни, оказывается, больше всего в маленьком. Маленький магазин, маленький заводик, маленький музей… Величие не в силе, а в креативности. А оно реализуется при свободном времени.

Даже маленькие спутники, что запускались американцами, оказались таковыми, как мне объяснили профессионалы, не от слабости, а от больших возможностей. Не нужны большие колхозы — нужны маленькие хутора, фермы… Черт возьми, и маленькие мужчины более продуктивны и… более опасны, при ситуации, более страшны. Наполеон, Ленин, Сталин, Гитлер… Пишут, будто и Юлий Цезарь был невелик росточком. Но и Пушкин тоже маленький: маленькое, направленное к счастью маленького, — благо. Любое, направленное якобы к счастью большого (масс, стран, мира), — добра не жди. Полюбить одного Акакия Акакиевича трудно и полезно, всех оптом — легче и опаснее.

Пеннабилли — культурный центр. И как это у них получилось — все взяли от достижений цивилизации и сумели сохранить пейзаж неизгаженным.

Едем с добрым Джанни. На Ивана Купала — развозит всем женщинам города цветы. Сам строит городу ясли. Еще прибегает и что-то делает вместе с рабочими для Тонино. Да и собака Лоры слушает его больше, чем других, даже глаза прикрывает по его просьбе. Может, он такой особенный, а может, их таких тут большинство?

Наблюдая здешние людские взаимоотношения, я без крайнего удивления выслушал рассказ Тонино о своем возвращении из плена. В самом конце войны он угодил к немцам в плен и был вывезен в Германию. Красный Крест Италии не отказывался от своих, попавших в плен, ни велением диктатора, ни, после его падения, новыми властями страны. В отличие от многострадальных миллионов пленных наших соотечественников, всем остальным участникам мировой войны благодаря Красному Кресту выжить было легче. Но плен есть плен, и родители Тонино долго ничего не знали о судьбе сына. Черт его знает, как это называлось у них, — может, тоже "без вести пропавшие"?

Почему я не люблю фашистов и коммунистов?.. Прежде всего потому, что в основе их идеи — разделение людей, общества на противоборствующие группы. Выделение из всего общества неких изгоев, в том числе и пленных. Тех, кому вообще не на что надеяться. Мне кажется, любое общество, весь мир людской должен быть поделен лишь на мужчин и женщин, на мерзавцев и порядочных людей. Бог един, а потому не должно быть противостояния мусульман и эллинов, иудеев и христиан, русских и немцев, чернокожих и белых…

Фашисты делят людей на расы, коммунисты выискивают социальные противоречия. Различать можно — противопоставлять нельзя; иначе — кровь, лагеря, войны.

Бог един. А верю ли я сам в Бога Единого? Все равно мы живем по вере. Почему-то считается верой лишь признание Бога. Но бесконечность тоже невозможно объяснить и понять. И то и другое непостижимо здравым смыслом. И не надо. Бог непостижим. Вселенная тоже…

Боже! Куда же меня унесло в попытке сравнить судьбы пленных моей страны и стран цивилизованных. И не пойму тайну зигзагов моих мыслей, когда сижу перед пустым листом бумаги. Наверное, так мы и думаем, когда сидим, упершись взором в стену перед собой, или в окно, или за рулем сидя, или стоя под душем. Может, это и есть пресловутый поток сознания. В конце концов, мой путевой дневник и есть тот самый поток сознания. Что попало в поток, то и течет по бумаге…

И вот Гуэрра из плена возвращается домой, в Сант-Ар-канджело. Сошел с поезда. Идет медленно по городу, чтоб люди могли его увидеть, опередив его, добежать до дома и прокричать в окно: "Тонино вернулся!" А Тонино все равно боится за своих стариков — как встретят, выдержат ли их сердца радость. Идет и думает: бросится ли мать на шею, поцелует ли суровый отец. Наконец, подходит к дому. Он уверен, что родители наверняка предупреждены.

У входа стоит отец: "Ты уже обедал? Иди к матери. Она ждет". Повернулся и пошел из дома. Вернулся отец через пятнадцать минут с парикмахером. Надо же сыну побриться, привести себя в порядок.

А сколько слышали мы об итальянском темпераменте…

Уезжаю в Милан. Но рано говорить: прощай, Пеннабилли. Бог знает, что мне сегодня еще откроют или подготовят Лора и Тонино.

Я думал, что много читал и поэтому будто бы много знаю. Вздор! На многое мне здесь открыли глаза. Вот уж, действительно, самая показательная демонстрация, что многознание не признак мудрости… Одна эрудиция, всего лишь тень ума.

Итак, покидаю Пеннабилли. По русскому обычаю перед выходом присели. На площадь, где автобусная остановка, пришли за полчаса.

Лора мне рассказывает, что еще не успела. Вот это — местная гостиница и бар. Они практически всегда закрыты. Много лет назад хозяева гостиницы выдали свою дочь за богатого дурачка, дебила, ради денег. С тех пор им объявили бойкот. Но только местные жители. Хочешь — иди, живи, пей, ешь. Уже давно умер тот дурачок. Давно дурацкая вдова вышла замуж вторично и родила от здорового мужа детей. Но гостиница пустует. Есть еще одна дочка. На этой же площади у нее продуктовый магазинчик. На нее бойкот не распространяется. Дети за родителей не отвечают.

Когда мы уже выехали из города, автобус обогнала машина Джанни. Он помахал рукой, и я решил, что это и есть наше прощание, поскольку к отходу автобуса он не успел. Не тут-то было! За поворотом стояла его машина. Водитель видел у остановки обряд прощания, слышал и я знакомые слова, все объясняющие водителю: руссо, фрателло, молья, Гуэрра — русский, брат, жена, Гуэрра. Автобус остановился, открыли дверь. Мы попрощались с добрым Джанни. Он расцеловался со мной трижды, а не по-европейски дважды.

Дорога пустая — лишь изредка встречные машины. Водители, даже незнакомые, приветствуют встречных, чуть отрывая руку от руля. Этот доброжелательный жест я заметил еще по дороге сюда.

Уже не удивляюсь — на обратном пути.