Страница 11 из 12
Я нырнул к земле, мимо тела монаха, перекатился влево, еще раз перекатился, вскочил, побежал.
Оружия у меня не было. У нападающего же была дубинка и, может быть, что-то похуже, скажем, нож.
Убийцы, которые не пользуются огнестрельным оружием, могут забивать жертву дубинкой или душить шарфом, но большинство из них вооружены и ножом, как на всякий пожарный случай, так и для того, чтобы надругаться над трупом.
Те парни в шапках-пирожках, упомянутые мною ранее, помимо дубинок, пистолетов и даже гидравлического пресса имели при себе и ножи. Если у кого работа — смерть, одного вида оружия ему недостаточно. Вы же знаете, сантехник не приходит на место аварии только с одним разводным ключом.
Хотя жизнь в моем возрасте превратила меня в старика, быстрота реакции, свойственная молодости, никуда не делась. Надеясь, что нападавший старше, а потому медлительнее, я бросился прочь от аббатства, в открытый двор, где не было углов, за которыми меня могла ждать засада.
Я мчался сквозь снег, насаживая снежинки на ресницы.
В эту вторую минуту снегопада земля еще оставалась черной, буран не успел выбелить ее. Несколько шагов, и земля начала медленно уходить вниз, спускаясь к лесу, которого я не видел в темноте.
Интуиция настаивала, что бежать к лесу для меня — смерть. Он наверняка стал бы моей могилой.
Для кого-то дикая природа — естественная среда обитания, но только не для меня. Я — городской житель, чувствую себя комфортно, когда под ногами тротуар, в кармане библиотечная карточка, а где-то рядом — гриль и сковорода.
Если моим преследователем был новый варвар, он, возможно, не сумел бы разжечь костер с помощью двух палочек и камня, не определил бы по мху на стволе дерева, где север, а где — юг, но при его любви к беззаконию в диком лесу он, в отличие от меня, не испытывал бы никаких неудобств.
Мне требовалось оружие, а я располагал только мастер-ключом, парой бумажных салфеток да недостаточно освоенными приемами рукопашного боя, которые не позволили бы мне защититься даже от дубинки, не говоря уже о ноже.
Выкошенная трава уступила место высокой, и еще через десять футов природа щедро набросала оружия мне под ноги: камни принялись проверять мое умение сохранять равновесие. Я остановился, наклонился, поднял два камня, которые удобно легли в ладонь, повернулся, бросил один, потом другой.
Камни исчезли в снегу и мраке. Я то ли оторвался от моего преследователя, то ли он, догадавшись о моем намерении, двинулся кругом, как только я остановился и наклонился за камнями.
Я подобрал с земли еще два камня, медленно повернулся на триста шестьдесят градусов, оглядывая ночь, готовый запустить в преследователя два неуправляемых снаряда, весом в полфунта каждый.
Ничто не двигалось, кроме снега, который валил и валил с неба, но при этом каждая снежинка не только падала, но и вращалась.
Я мог что-то разглядеть максимум в пятнадцати футах от себя. Представить себе не мог, что снегопад так сильно ограничивает зону видимости.
Раз или два мне показалось, что на границе этой зоны кто-то двигается, но, возможно, то была лишь иллюзия движения. Падающий в ночи снег сбивал с толку.
Задержав дыхание, я прислушался. Снег не издавал ни звука, добираясь с неба до земли. Меня окружала мертвая тишина.
Я ждал. Что я умел, так это ждать. Я шестнадцать лет дожидался, что моя чокнутая мать убьет меня во сне, прежде чем сумел уйти и оставить ее в доме наедине с любимым пистолетом.
Если, несмотря на периодически возникающие опасности, связанные с моим даром, мне предстояло провести в этом мире срок, соответствующий средней продолжительности человеческой жизни, то моя следующая встреча со Сторми могла состояться только через шестьдесят лет, уже в следующем мире. Ждать предстояло долго, но и терпения мне было не занимать.
Левое плечо болело, ныл и затылок, только задетый дубинкой. И я промерз до костей.
По какой-то причине меня не преследовали.
Если бы снегопад продолжался достаточно долго, чтобы выбелить землю, я мог бы вытянуться на спине, полежать и встать, оставив на земле белого ангела. Но для этой игры условия еще не созрели. И дожидаться, пока земля покроется снегом, как-то не хотелось.
Аббатство пропало из виду. Я не мог точно сказать, откуда пришел, но не волновался из-за того, что могу заблудиться. Со мной такого еще не случалось.
Объявляя о своем присутствии неконтролируемым стуком зубов, держа по камню в каждой руке, я двинулся в обратный путь, вскоре добрался до выкошенной лужайки двора. А впереди, сквозь снег, проступал силуэт аббатства.
Вернувшись к углу библиотеки, где я чуть не споткнулся о тело распростертого на земле монаха, я не нашел ни жертву, ни нападавшего. Подумав, что монах мог прийти в себя, проползти несколько ярдов и вновь потерять сознание, я покружил около угла библиотеки, но никого не обнаружил.
Библиотека образовывала букву L с задним фасадом гостевого крыла, из которого часом раньше или около того я вышел на поиски бодэча. Вот тут я разжал окоченевшие пальцы, камни упали на землю, открыл дверь на лестницу черного хода и поднялся на третий этаж.
Войдя в коридор, увидел, что дверь в мои апартаменты распахнута. Такой я ее и оставил. Но, дожидаясь снегопада, я сидел при свече, а теперь из дверного проема лился куда более яркий свет.
Глава 8
Я сомневался, что в начале второго ночи брат Роланд, в чьем ведении находилось гостевое крыло аббатства, будет менять белье или приносить часть от «двух хогсхедов[5] вина», которые, согласно монастырскому уставу, написанному в шестом веке святым Бенедиктом, полагалось держать в каждом доме для гостей.
В аббатстве Святого Варфоломея вина гостям не наливали. В маленьком холодильнике, который стоял в ванной, были только банки колы и бутылки с ледяным чаем.
Я входил в гостиную, готовый крикнуть «Подлец!», или «Негодяй!», или какое-нибудь другое уместное слово, но нашел не врага, а друга. Брат Костяшки, которого иногда называли брат Сальваторе, стоял у окна и смотрел на падающий снег.
Брат Костяшки чутко реагировал на окружающий его мир, на самые тихие звуки и едва уловимые запахи, вот почему и выжил в среде, которая окружала его до того, как он стал монахом. Едва я переступил порог, как тут же услышал:
— Ты поймаешь смерть, если будешь бродить ночью в такой одежде.
— Я не бродил, — я тихонько притворил за собой дверь. — Я крался.
Он отвернулся от окна, посмотрел на меня.
— Я был на кухне, резал бекон и хлеб, когда увидел, как ты закрыл дверь в John's Mew.
— На кухне света не было, сэр, я бы заметил.
— Света от лампочки в холодильнике достаточно, чтобы приготовить сэндвич, а есть очень даже можно в отсвете часов на микроволновке.
— Предавались греху обжорства в темноте, сэр?
— Ответственный за продукты должен проверять, свежие ли они, не так ли?
Брат Костяшки покупал, складировал и контролировал наличие продуктов и напитков как в аббатстве, так и в школе.
— И потом, — добавил он, — человек, который ест при ярком свете на кухне, где нет занавесок… этот человек ест свой последний сэндвич.
— Даже если он — монах в монастыре?
Брат Костяшки пожал плечами:
— Нигде и никогда нельзя пренебрегать осторожностью.
В тренировочном костюме, а не в рясе, при росте в пять футов и семь дюймов и весе в двести фунтов, в которых не было ни унции жира, он выглядел как машина-убийца, прикрытая чехлом из серой фланели.
Лицо его, с глазами цвета стали и резкими, угловатыми чертами, в свое время было жестоким, даже угрожающим. Люди боялись его, и не без причины.
Но двенадцать лет в монастыре, годы угрызений совести и раскаяния добавили тепла в эти когда-то ледяные глаза и смягчили лицо, дарованное ему природой. Теперь, в пятьдесят пять, его могли спутать с боксером-профессионалом, который слишком уж задержался на ринге (расплющенные уши, перебитый нос, рассеченные брови) и на собственной шкуре узнал, как нелегок этот хлеб.
5
Хогсхед — мера емкости, соответствует 240 л.