По обрывистому пути

Начался спуск. Каменистые скалы мелкими ребрами вели вниз по крутым поворотам, в долину узкой, бурливой речушки. В начале спуска из-под камней бил родник, шумно спадая вниз ледяною струей. Они остановились напиться и набрали в запас родниковой воды.

Отсюда, с площадки, были видны верст на десять вершины деревьев, как море. По горизонту толпой высились горы, замыкая долину. Речка сверкала изгибами между деревьев и снова скрывалась в лесу.

— Вот, изволите видеть, течет через дачу речка: ни черту кочерга, ни богу свечка! — хвастаясь складным словом, сказал Торбеев. — Течет, течет, да под землю — мырь — и ушла! А то и сплавлял бы сам, и на черта сдались мне бельгийцы!.. — Он тяжело вздохнул, точно речка тоже была в числе обидчиков, в чем-то его перехитривших, и глухо добавил: — Когда-нибудь тоже и мы научимся, да со всей России погоним к чертям и лувенов и нобелей… Всех — к чертям!..

— А сначала поучиться надо? — насмешливо спросил доктор.

— Сначала поучимся… Всё же — Европа! — с ненавистью и почтением подтвердил Торбеев. — Деньги делать умеют… Умеют!.. — сказал он. — Вот в Маньчжурии, говорят, леса так леса!.. — после паузы мечтательно протянул он.

— Туда охота? — спросил Баграмов.

— Ещё бы! Амур! Такие плоты спускать можно, что чёрту тошно… Китайцы будут еще подешевле башкир. Ему что — чашку рису на весь день, и сыт!.. Дешёвых работников от себя угонять не расчёт: пусть живут, бога хвалят, трудятся, а то уйдёт и не сыщешь!..

— Пожалуй, вы прибедняетесь все же, Терентий Хрисанфыч, — сказал Баграмов. — Не так-то вы от Лузена отстали: вас в Африку только пусти…

Торбеев будто бы принял эту фразу за комплимент и расхохотался.

— Шутник вы, Иван Петрович! Нам, русским, Африка ни к чему. У нас в своей земле хватает всего — и богатства и, всяких народов. А негры что? Не всякий тот негр, кто чёрен, нам и белые — негры! — Он опять засмеялся, считая, что хорошо сострил. — Вот тут сейчас будет сторожка — лесник живет, Федька Чернов. Вы меня отпустите, он сам свезёт дальше, а мне надо тут поглядеть: на его участке делянки бельгийские. Благодарю, что с собой прихватили. Премного обязан! И вам, молодой человек. До свидания!

Торбеев подхватил свои сумки, ружье, и, спрыгнув так же легко, как вскочил в тарантас, нисколько не чувствуя ни жары, ни слепней, легкой, сильной походкой направился к избушке объездчика.

— Видел, Сашка? — спросил Баграмов, когда он ушёл. — Слышал всё? Ты получше запомни, что значит буржуй…

— Если бы не вы, Иван Петрович, хлестнул бы я Бурку — да под кручу с камней! И себя и лошадь не пожалел бы, чтобы его погубить! — сказал Саша в гневе.

— Ну-ну! Террорист! Ещё что придумал! — засмеялся Баграмов.

— Ненавижу! — решительно заключил Саша.

Башкирское население, особенно лесные башкиры, почти никогда не обращалось ко врачебной помощи, в случае болезни полагаясь на благую волю аллаха, на молитву муллы и на искусство собственных знахарей. Отделенные от культурных очагов горами, они отсиживались в своих лесах. Мужчины работали лесорубами, занимались смолокурением и углевыжигательным промыслом и иногда выезжали продать русским торговцам деготь, смолу, поставляли кузнецам уголь. Башкиры жили отторгнутой, замкнутой жизнью, летом ютились в убогих лесных шалашах, со всех сторон теснимые лесными владениями заводов и купеческими лесными дачами. Они стали рабами заводов, круша под корень и безжалостно истребляя когда-то принадлежавшие им же леса. Каждая лошадь была на счету для работы, для вывозки леса с дальних лесных делянок, без дорог, по толстым, как бревна, корням и жестоким ухабам.

Может быть, среди них еще живы были предания о давних мятежах их отцов, о свирепых казнях и мучениях, о разорениях и грабежах, которым подвергались и деды после восстаний. Они не проявляли прямой вражды, но не хотели идти и за помощью к русским.

Баграмов в этом сезоне побывал здесь уже не раз. Недели за три до выезда с Сашей ему довелось, проезжая через летовку лесных башкир, заехать в шалаш, чтобы попросить напиться. В лесном шалаше, покрытом лубяною кровлей, оказались две женщины и умирающий ребенок лет десяти. Женщины были в растерянности и горе. Баграмов решительно отстранил их и занялся мальчиком.

Горячие бутылки к ногам и на живот, укол камфары, клизма, слабительное — весь набор небогатого докторского арсенала был пущен в ход. Борьба за жизнь измученного поносом, посиневшего, истощенного ребенка стала для доктора делом чести и соревнования со знахарем и муллой. Возвращаясь из русской деревни той же дорогой на следующий день, он снова заехал сюда, провозился ещё часа три с мальчишкой, добился того, что тот несколько ожил, нашёл среди мужчин переводчика, оставил матери лекарства и строгие наставления и, когда уезжал, был уверен, что победил болезнь.

Неделю спустя башкиры с того же стойбища приехали сами в больницу с другим ребенком. Когда внесли его и положили в приемной, фельдшер принял его за покойника. Но Баграмов скомандовал тете Марусе скорее греть самовар, устроил горячую ванну, с успехом проделал всю длинную серию манипуляций; под строгое обещание, что в отсутствие родителей не окрестит их сына, он оставил ребенка поправляться в больнице и был уверен, что и мулла и знахарь отступят перед авторитетом науки.

На этот раз в знакомом лесном становище шел повальный понос. Четверых самых маленьких детей схоронили, сменили стойбище, перешли на другое место. Болезнь продолжала валить ребятишек.

Доктору «повезло»: у главного врага медицины — муллы — тоже заболела семилетняя дочка. Мулла уже и сам собрался с ней ехать в больницу.

Иван Петрович, сдав лошадь на попечение башкир, поставил Сашу себе за помощника, командовал, покрикивал, велел греть котлы, кипятить самовар, который нашелся у муллы.

Больных детей было четверо. Взрослая женщина мучилась той же болезнью, но не хотела признаться, к тому же трудно было договариваться без знания языка, хотя кое-что Саша и понимал по-башкирски. Доктор жестами, мимикой требовал скорого выполнения своих приказов с такой решимостью, что его не смели ослушаться. Десяток сочувствующих и любознательных соседей следили за ним, в какое бы жилище он ни входил…

К позднему вечеру работа доктора и замученного Саши была в самом разгаре, когда на башкирское становище лесорубов и углежогов примчался черноусый рябой лесник, тот самый. Федька Чернов, которого доктор знал раньше и возле избушки которого сошёл с тарантаса Торбеев.

— Иван Петрович, беда! Бросайте ваших башкирцев. Терентий Хрисанфович помирает. Едем скорее со мной!..

— Что с ним? — спросил Баграмов.

— Поносы и рвоты… С кровью поносы. Беда! Посинели и стонут. Велели за вами скакать, что есть духу… Я лошадь вторую с собой прихватил. Поспешайте, Иван Петрович. Там пока что хозяйка моя…

— Давно началось?

— Часа два мы проездили с ними. Животик у них заболел. Они водки хватили, яичницу скушали, молочка ледяного. Их пуще взяло… Прилегли, да как вскочут, да вон из избы: с ними рвота… Говорят, и с утра им примета была — конь споткнулся. Не ездить бы, ан не послушались, дале поехали с вами… Едем скорей, — поощрил посланец.

— Погоди. Тут больные. Торбеев один, а тут пятеро.

— Смешно говорить, Иван Петрович! Тут немытое башкирьё, а там сам Торбеев лежит! — возразил лесник.

— Твои ребятишки здоровы, Федор?

— Слава богу покуда.

— Так вот что, Федор. Когда твои заболеют да я их стану лечить, а меня позовут бросить их да поехать к губернаторским детям скорее, так знай — я твоих ребят не покину. Понял?

— Понял. Спасибо, Иван Петрович! А всё-таки как же? — отведя глаза в сторону, растерянно пробормотал лесник.

— Вели хозяйке своей согреть самовар, к ногам бутылки клади своему Терентию с кипятком, сколько может терпеть, на живот бутылки, — распоряжался Баграмов. — Вот возьми пузырек, пусть все выпьет. Бутылки держать беспрерывно. Тут управлюсь — приеду.

— Как сказать-то ему — и не знаю… Ведь они не поверят, Иван Петрович, что вы не поехали. Статочно ль дело — ведь са-ам!