Страница 67 из 113
Незаметно для себя они приехали в селение, из которого пришла весть о желудочных заболеваниях.
На двадцать пять дворов оказалось пять человек больных взрослых, семеро ребятишек и два детских трупика. Дети скончались, проболев всего дня по четыре.
— Началось! — обречённо сказал доктор. — На этот раз дизентерия. А месяц спустя в другом месте пойдёт брюшняк… Да разве в таких окаянных условиях можно их победить медициной? Ведь это же гибель от голода, нищеты, темноты!.. Поживёшь в этой каторге — и террористом станешь, забудешь про Маркса, про «Искру»! — сквозь зубы с ненавистью цедил Баграмов.
— Ах, во-от оно что! Ну, вы меня, доктор, успокоили. А я испугалась, что вы и всерьёз пошатнулись, — сказала Фрида.
Юля изголодалась по обществу сверстниц. Приезд Фриды стал для нее праздником.
Затеянный Фридою «с места в карьер» разговор о возвращении Юлии Николаевны на курсы был для нее неожиданным, хотя как-то однажды в письме она сама посетовала Фриде на то, что, ее девические мечты об образовании развеялись прахом, что она сама обрекла себя на деревню и покорную долю мужней жены, которую ей придется тяпнуть до конца дней, и что у мужа всё меньше становится общих с ней интересов.
Но Юля не ждала, что Фрида предпримет столь решительный натиск, да и, по правде, не знала сама, желала ли она всерьез этой бурной поддержки со стороны своей экспансивной подруги.
Фрида теперь вела приёмы в больнице и выезжала самостоятельно на участок и всё-таки возвращалась с выездов усталая, но не менее кипучая и жизнерадостная. Она умела радоваться выздоровлению каждого больного, дружбе с Юлией и Баграмовым, радовалась цветам, облакам, закатам, ясному солнцу и внезапной грозе, пробуждая в Юлии живую, активную зависть к своей деятельной энергии, неустанности и свободе. Юля завидовала тому, что Фрида, как и Аночка Лихарева, живут бурной и интересной жизнью в центре событий, а вот она здесь, в деревне, сидит вдвоем с матерью, читая русские и французские романы, оторванная от настоящего дела, от интересных людей.
Фрида расшевелила ее, взбудоражила. «Как будто живой водой спрыснула!» — думала про себя Юлия.
Она любила Ивана Петровича, не жалела, что вышла за него замуж, что поехала с ним в эту глушь. Она рада была, что в тяжелые недели его смертельной болезни была с ним неотлучно, и с уверенностью могла сказать, что не напрасно сидела возле него дни и ночи, заставляя смерть отступить. Теперь у нее появилось к нему новое, более полное «материнское» чувство, которого не было раньше и которое вообще присуще женской любви к мужчине, как ее непременный составной элемент. И все-таки вот едва он снова встал на ноги, он» опять от нее отрывается и уходит.
Фрида своим присутствием как-то сняла это ощущение одиночества, и Юлия после долгого периода молчаливой задумчивости стала вдруг веселее. Теперь уже она систематически ходила работать в больницу, как будто до этого и не подавала заявления об уходе с работы.
— Я уверена, Юля, что из тебя получится замечательный врач, настоящий, серьезный, — сказала Фрида, после того как они вдвоем провели в больнице прием: доктор и Павел Никитич вместе выезжали на три дня в тяжелый очаг эпидемии.
— Не знаю, я ничего не знаю, Фрида, — отвечала Юля.
Она не раз уже думала о разговоре, который Фрида завела в день своего приезда. Но разговор этот так и остался безрезультатным. Ни Юлия, ни Иван Петрович не обсуждали этой темы практически окончательно.
— А что же твой супруг и господин? Он отпустит тебя? Или он из породы Отеллр?
— К сожалению, нет, — сорвалось у Юли.
— Почему к сожалению?! — удивилась Фрида. — Если не из породы Отелло, то, значит, он настоящий мужчина и человек. Уважаю! Значит, ты едешь?
Юлия Николаевна призналась, что и сама окончательно ни на что не решилась, да и разговора с мужем еще не было. Кроме того, она решила искать свое место не в меди-дине, а в литературе…
— Вот это, скажу я, никак не серьезно, — решительно возразила Фрида. — Погляди на лучших писателей: Чехов — врач, Вересаев — врач, Гарин — путеец. Нет, ты напрасно! Заняться литературой будет не поздно, когда поучишься, поживешь с народом! Говори со своим повелителем да скорей посылай бумаги на курсы. Едем в Питер… Ах как интересно живется! Кипит! Все кипит! Курсистки — самый живой общественный элемент. Мальчики отстают. В рабочих кружках, в демонстрациях, на студенческих сходках — везде смелее звучит голос женщины. Знаешь, Юлечка, женщины в новом столетии сыграют такую важную роль…
— Поскольку, я слышал, они играли важную роль ещё со времён Лизистраты, увековеченной господином Аристофаном! — неожиданно пробасил Баграмов из-под окна Юлиной комнаты, где сидели подруги.
— Ах как хорошо подслушивать, почтеннейший доктор! — иронически воскликннула Фрида.
— Вот что уж брехня, то брехня! — отозвался Баграмов. — Я не подслушивал, а нарвал букет, чтобы поднести его Юльке, и слышал, по правде сказать, только последнюю реплику Лизистраты.
— Кто Я — Лизистрата?! Я?! Вы меня оскорбили! Стреляться! К барьеру! — воскликнула Фрида.
Баграмов бросил в окно охапку нарванных в садике цветов и сам вслед за ними перемахнул через подоконник в комнату.
— Ого, доктор! Да вы совсем молодой! А мне казалось, у вас уже начинается старость! — засмеялась Фрида.
— Ивась! Ты поправился! Ты мой, прежний! — радостно воскликнула Юля, кинувшись мужу на шею.
— Пощадите, моё целомудрие, господа! Коллеги! — взмолилась Фрида. — Впрочем, я не уйду из комнаты. Наоборот, пользуясь свободной минутой, редкостной в жизни Ивана Петровича, а также хорошим его настроением, я тебя призываю, Юля, сейчас же начать деловой разговор. Прекратить поцелуи и нежности! — скомандовала она.
— Я же сказал — Лизистрата! — освобождая жену от объятий и безнадежно махнув рукой, заключил Баграмов.
— Садитесь оба, — приказала Фрида. — Иван Петрович, ваша жена хочет заняться продолжением медицинского образования.
— Да, слыхал, — подтвердил Баграмов.
— Этого мало. Вы ее одобряете?
— Имел удовольствие одобрять ее лично, без мировых посредников, — вызывающе, полушутя, сказал Баграмов.
— Очень приятно. Однако настало время принять практические шаги: если ехать учиться, то надо послать прошение и бумаги,'n'est ce pas?[41]
— Oui, iriadam,[42] — согласился Баграмов.
— Значит, супруг и повелитель не возражает против немедленных действий? — настойчиво допрашивала Фрида.
— Я, Фридочка, удивлен в этом деле только одним: почему говорите все это вы, а не Юля? — спросил Баграмов.
— От излишней кипучести моего темперамента. Люблю наблюдать не мечты, а действия, — сказала Фрида — Впрочем, может быть, после ваших нежных объятий у Юльки переменились желания, и ей уже не хочется ехать учиться. Тогда прошу извинения у обоих.
Юля вдруг покраснела!
— Ивасик, ты знаешь, мы раньше вместе с тобой мечтали об этом, и я рассказала Фриде… Она спросила сама…
— «Я сказала»! «Юна спросила»! Ты будто ищешь передо мной оправданий, — в некотором раздражении сказал Баграмов. — Ведь мы говорили не раз…
— Перед собою, Ивасик! Я ищу оправдания перед самой собой, — в еще большем смущении призналась Юля, покосившись на Фриду, — ведь для этого надо жить врозь, — чуть слышно и со слезами, блеснувшими между ресниц, прошептала она.
— Ах ты, девочка, девочка! — ласково, как ребенку, сказал Баграмов, привлекая Юлю к себе.
— От супружеских нежностей я удаляюсь, — заключила Фрида, сделала реверанс и вышла из комнаты.
41
Не так ли? (франц.).
42
Да, сударыня (франц.).