Страница 63 из 113
Когда возвратился хромой Яков, Марья сама пришла к Баграмову:
— Иван Петрович, всю жизнь буду бога молить за тебя. Ведь знаю — ты сам-то не молишь. Исцели ты мне Яшку. Постарайся из всей твоей науки, как можешь. Развовсю расстарайся, голубчик, а?
— Хорошо. Обещаю. Обещаю тебе «развовсю»! — серьёзно сказал Баграмов.
Саша опекал застенчивого брата, который считал, что можно доктора затруднять и пореже. С интересом слушал Саша братнины рассказы о войне, о Дальнем Востоке, которые Яков вел, освоясь с Баграмовым.
Баграмов спросил как-то Якова:
— Куда же ты теперь со своей ногой?
— А куда? Все одно на завод. Тут батька родился, тут и мне помереть… Залечится, что ли, нога-то? — спросил солдат.
— Залечить-то залечим, а тяжелой работы не сможешь работать.
— Что же мне, с голоду сдохнуть?! — во внезапном приливе отчаяния воскликнул Яков.
— Да что ты, Яша! Как так с голоду? Я ведь могу зарабатывать… Как-никак перебьемся! — откликнулся брат нему горю Саша.
— Не сдохнешь, работу найдем по силам, — утешал Якова и Баграмов.
На другой день Баграмов заехал в Разбойники к Зорину и посоветал ему заглянуть к Марье Егоровой, познакомиться с её сыном-солдатом…
Как-то глубокой ночью в докторскую избу постучали в окно. Баграмов негромко отозвался и в ответ за окном услыхал французскую речь:
— Аu nom de dieu! Je vous supplie, monsieur docteur![31] — услышал Баграмов в ответ на свой оклик.
— Qui est la Entrez![32] — по-французски пригласил он, уже отпирая дверь.
— Monsieur directeur de notre usine, monsieur Louvain умирать… Le coeur, l'attaque cordiale! Je vous supplie, plus vite que possible![33] — умолял взволнованный Ремо, пока Баграмов наскоро одевался.
Ремо захватил с собою вторую оседланную лошадь.
По пути инженер сказал доктору, что «мосье директор», с которым Ремо играл в карты, весь вечер был весел, пил кофе с ликером, курил. В карты ему везло, он выигрывал — и вдруг упал, как мертвец…
Огромный грузный полуодетый мужчина лет шестидесяти, лысый, с рыжими бакенбардами, тяжко хрипя, лежал без движения на кожаном диване в столовой. По столу и полу были разбросаны игральные карты, среди бутылок и рюмок на столе валялись неприбранные деньги, стулья были сдвинуты и опрокинуты. Прислуга, не смея войти в комнату, выглядывала из-за портьер испуганно и любопытно.
Баграмов потребовал льду и горячей воды. Дом наполнился торопливым шорохом, шепотом, позвякиванием склянок, беготней на цыпочках…
Баграмов был поражен количеством старых шрамов на этом тучном, сегодня бессильном теле. Давние рваные раны, видимо, сами собою зарастали на нем месяцами. У него переломлены были и неправильно срослись два ребра. Кто-то из прислуги назвал его «капитаном». Кто он был в прошлом? Солдат? Охотник на хищных зверей?
«Может быть, и моряк, — подумал Баграмов, которому раньше не приходилось встречаться с Лувеном близко, и сейчас он был невольно заинтересован. — Во всяком случае, у него было много возможностей умереть и помимо сегодняшнего удара…»
Через час больной ожил. Мутным взглядом он обвел окружающих и остановил зрачки на лице врача.
— Je suis le medecin, — пояснил Баграмов. — Gardez vouz le silence.[34]
— Oui, oui, je comprend, mersi,[35] — прошептал тот и смолк…
…Только неустанные заботы Баграмова сохранили больному жизнь, и господин Кристоф Лувен отдавал себе в этом отчет. С каждым днем более и более крепнущей волосатой рукой он жал руку Баграмова, называя его спасителем. Недели через две Баграмов уже разрешил ему подниматься с постели, и Лувен, еще строго ограниченный в пище и в питье, пригласил Баграмова отобедать, чтобы насладиться хотя бы зрелищем чужого аппетита, как шутливо сказал он.
Однообразие больничной и деревенской жизни и любопытство поговорить с этими людьми, совсем иначе глядящими на окружающую жизнь, на Россию, на мировые события, а также и час отдыха и практики во французском разговоре соблазнили Баграмова. Словом, оснований для отказа от этого приглашения Баграмов не видел. Он выдержал бой со смертью и победил. Теперь ему любопытно было узнать, кого же он спас. И мосье Лувен легко и хвастливо перед ним раскрылся в эти час-полтора.
Кристоф Лувен начал свою карьеру в Конго. Он мог считать себя одним из первых соратников Стенли. Тогда онбыл, как он сам сказал, почти мальчиком и глупым, сентиментальным мечтателем, который надеялся на королевскую благодарность… Но откуда русскому доктору знать, что такое королевская благодарность и что представляет собой королевское сердце!.. Вот он, Лувен, хорошо понимает, что это за дьявольская машинка — королевское сердце. Никто как он вправе воскликнуть: «Долой тиранов!»
— Мосье Лувен хочет сказать, что теперь он стал социалистом? — иронически задал вопрос Баграмов.
Лувен возразил: нет, он не социалист. Он — анархо-индивидуалист-монархист!
— Comprenez-vous?[36] — спросил он, любуясь эффектом, который произвел такой самохарактеристикой, и пояснил, что он анархист — потому, что не признает над собою никакой власти. Он индивидуалист — потому, что любит себя и желает добра себе, здоровья и счастья. А монархист — потому, что когда он сам станет монархом, то тотчас же признает неограниченную и абсолютную власть короля, оставаясь при этом по-прежнему индивидуалистом. Лувен раскатисто захохотал.
— И мосье директор рассчитывает, что это последнее когда-нибудь произойдет? — с любопытством спросил Баграмов.
— Здраво рассуждая, я к этому пирогу опоздал, — печально признался Лувен. — Старая шельма Леопольд обыграл капитана Лувена, а потом ещё и ограбил. Король оказался свиньей. Он жаден, как дьявол… Однако же были, были прекрасные шансы, чтобы мне стать почти королем, — похвалился Лувен. — Но я взял слишком к северу-западу и столкнулся с французами, чёрт их дери!.. Однако несколько лет я был истинным королем черномазых, — продолжал он хвастливо. — Я их казнил и миловал. Я повелевал!.. Мосье Баграмов сам видел, сколько дырок в моей шкурен от ножа, от стрелы и копья, от пули, от топора, от камня, — каких только нет! А каналья мосье король пустил меня нищим! Я мог бы иметь сотни женщин, дворцы, невольников, сидеть в качалке и поплевывать в синее небо, а я тружусь, как обозная лошадь, как старый мул… Что такое директор завода? Негр, раб, слуга! И это с моей профессией и талантом!..
— Мосье Лувен — инженер? Вероятно, геолог? — спросил Баграмов.
Бельгиец усмехнулся и качнул головой.
— Я алхимик! — с гордостью сказал он. — В дебрях Конго я нашел формулу философского камня. Я могу делать золото из чего угодно. Конечно, в первую очередь — каучук, потом какао, кокосы, медные руды, порох, свинец, негритянское мясо, моя собственная кровь — все превратимо в золото, даже римско-католическая церковь и святое причастие…
Лувен встал с кресла и прошелся по комнате.
— Жаль, что вы мне сегодня еще не разрешаете сигару и кофе с ликером. Меня взволновали все эти воспоминания. Стар становлюсь. Потому и делаюсь несколько сентиментальным. Вам не понять, молодой человек, ведь вы ещё ничего не видали…
Он снова сел в кресло.
— Да, Конго — это страна великих возможностей для поэта-идеалиста, каким был смолоду капитан Лувен, — продолжал он. — Там нужны были воля выносливость, сила, храбрость… Эти животные, которые называются башкирами, хотя вы, русские, тоже им резали и носы и уши за их мятежи, все же в миллион раз миролюбивее, чем африканские черномазые. Тех ничем не смирить. Я не жалел ни денег, ни водки на подкуп вождей, ни пороху, ни свинца. Поверите — отрубленные головы выставлял на кольях для устрашения… Нет, те куда упорнее и свирепей! Может быть, потому, что живут рядом с тиграми… Да, мосье. Я построил там рудники, фабрики и мосты, поселки, казармы, проложил дорогу, и вот я остался нищим! Французы меня давили за глотку, а каналья король Леопольд не вступился! — Лувен беспомощно развел руками. — Он поступил со мной как предатель! — Мясистое и обрюзглое лицо Лувена выражало печаль и обиду на несправедливость людей.
31
Ради бога! Господин доктор, я вас умоляю! (франц.).
32
Кто там? Войдите! (франц.).
33
Господин директор нашего завода, мосье Лувен… Сердце… Сердечный приступ! Молю вас, скорее! (франц.).
34
Я — врач. Сохраняйте молчание (франц.).
35
Да, да, я понимаю, спасибо (франц.).
36
Понимаете? (франц.).